Под прусским орлом над Берлинским пеплом - ATSH

в пожелтевший листок, словно это были ее волосы или платье. Жадно вдыхал, наверное, воображаемый, запах родной женщины, и тихо, почти беззвучно, шептал: «Прости, дорогая, что я у тебя такой баламут».

Глядя на него, я понимал, что для него это письмо – не просто кусок бумаги, исписанный чернилами. Это связующая нить с миром за пределами тюрьмы, с миром любви, тепла и нежности. Мне казалось, что если бы она прислала ему свой платок или шарф, он бы вовсе не знал усталости. Вдыхая ее запах, он словно наполнялся неведомой силой, которая помогала ему переносить все тяготы тюремной жизни. Вот она, всепобеждающая сила любви, способная творить чудеса даже в этом богом забытом месте.

Перечитав письмо в последний раз, Кристоф аккуратно сложил его и бережно спрятал за пазуху, поближе к сердцу. Затем взял чистый лист бумаги и долго сидел в задумчивости, нервно покусывая губы, силясь подобрать нужные слова. Он водил карандашом по бумаге, чертил непонятные знаки, пытаясь нарисовать свои чувства. Но потом, выругавшись сквозь зубы, резко отложил листок в сторону. Видно было, что его мучает какая-то невысказанная мысль

— Черт побери, — пробормотал он под нос, — и так пишу ей каждый божий день, по семь писем в неделю… Что я могу ей еще сказать?

Он достал самокрутку, прикурил от тлеющего уголька и глубоко затянулся, выпуская клубы горького дыма.

— Она не одобряет твою… деятельность? — спросил я, присаживаясь на край кровати и стараясь придать своему голосу непринужденное, дружеское звучание.

Кристоф вздохнул, стряхивая пепел с самокрутки.

— Конечно, ещё бы она одобряла, — ответил он, глядя куда-то в даль, сквозь тюремные стены. — Да любая женщина на ее месте была бы против. Шляюсь неизвестно где, рискую головой, теперь вот в тюрьму угодил… Бедняжка, конечно, волнуется. Передачи сама таскает, надрывается…

Он помолчал, затянулся еще раз и продолжил уже более решительным тоном: — Нет, все, это мой последний срок. Заигрался я в революционера. Когда родит, там уж точно не до революционных идей будет. Как она одна с ребенком управится? А любому ребёнку отец нужен, это же ясно как день. Не хочу, чтобы она металась между тюрьмой и нашим ребенком, разрываясь на части.

Я промолчал, не зная что ответить. Но отчасти был с ним согласен. Когда у человека рождается ребёнок, он перестает полностью принадлежать себе. Теперь ему надо думать не только за себя, но и за того кого он принес на свет.

— Кто такой Морпех? — внезапно спросил я, резко выдергивая его из задумчивости. Вопрос прозвучал громче, чем я намеревался.

Кристоф вздрогнул, ожидая чего-то такого. Он замолчал, на секунду задумавшись, словно возвращаясь в далекое, неприятное прошлое. Его взгляд потускнел, а на лице промелькнула тень боли.

— Морпех? — медленно переспросил он, будто пробуя слово на вкус. — Это… мразь одна, с моего прошлого срока. Возомнил себя здесь царем и богом. Держал в страхе всю тюрьму. Настоящий хищник в человеческом обличье.

— Как тот командир, которого ты упоминал? — уточнил я, вспоминая обрывки рассказов Кристофа о его службе.

— Почти, — ответил Кристоф, кивнув. — Только еще хуже. Я тогда, как и ты сейчас, попал сюда брошенным кукушонком, зеленым, неопытным. Ничего не знал ни про местные порядки, ни про стукачей, ни про неписаные законы. И угораздило же меня попасть под крыло к Червю… Ты с ним уже имел сомнительное счастье познакомиться. Помнишь, лысый такой, мелкий, с бегающими глазками?

Щетинистое, потемневшее от солнца лицо