Я жива. Воспоминания о плене - Масуме Абад

Так или иначе, мы стали бывать во дворе. После пошива новой одежды мы поцеловали и убрали в рюкзаки манто, брюки и макнаэ, которые на протяжении двух лет покрывали наши тела и хранили нашу честь. Несмотря на то, что прошло два года тех пор, когда мы попали в плен, мы совершенно не хотели надевать на себя униформу пленников. А новую, только что сшитую одежду мы восприняли как знак новизны и перемен, которые ознаменуют окончание войны и принесут с собой благоухание свободы.

Через два дня после того, как комиссия Красного Креста покинула лагерь, к нам пришла Люсина с радостным, улыбающимся лицом и большим чемоданом. Он был настолько велик, что еле-еле могла его нести, но, несмотря на это, не разрешала никому другому дотронуться до него. Охваченная еще большим энтузиазмом и воодушевлением, чем в предыдущий раз, она сказала: «С помощью одной иракской женщины я купила для вас черные чадры. Однако же я не представляю, как вы будете ими пользоваться».

Когда мы посмотрели на черную ткань, которую она принесла, мы рассмеялись. Увидев нашу реакцию, Люсина обрадовалась и спросила: «Это – то самое, что вы хотели?» Наш смех больше был вызван подлостью иракцев. Та иракская женщина, с которой советовалась Люсина, безусловно, знала, что имеется в виду под тканью для чадры. Однако она показала Люсине какой-то очень плотный брезентовый материал черного цвета – из тех, которые используют для покрытия автомобилей. Люсина спросила удивленно: «Но как же вы собираетесь накидывать это на себя и ходить в этой тяжелой и плотной ткани в пятидесятиградусную жару, которая стоит в городе Аль-Анбар?» Она снова повторила свой вопрос: «Я все правильно сделала? Это – то самое, что вы просили?»

Хотя купленное ею не имело ничего общего с тканью для чадры, мы не стали ее огорчать и сказали: «Да, это – именно то, что мы хотели!» Мы поблагодарили ее, и она попрощалась с нами до следующего свидания.

Во время завтрака и прогулки братьев мы находились у себя в камере. Поэтому новости о событиях на войне и происшествиях в лагере до нас не доходили. Благодаря комиссии Красного Креста мы смогли получить разрешение гулять на территории корпуса, находившегося на противоположной стороне от нашей. Окна той казармы были замазаны краской. В некоторых местах мы подтерли краску на стеклах, сделав просветы, через которые было видно двор и казарму братьев. В те моменты, когда Хамзы не было поблизости, мы по очереди наблюдали за баасовцами и видели, как страдают братья, после чего убеждались в том, как сильно иракцы ненавидят нас. Они не выпускали кабели из рук. Баасовцы-охранники разминались, развлекались и играли, истязая побоями пленных братьев. Иногда они преследовали их, подобно раненому волку, рыская по всем углам. И такой же прием устраивали вновь прибывшим пленникам.

Мы часами следили за пленными братьями через самодельные смотровые окошки корпуса напротив. Всё, что Хамис, Абдуррахман и Хамза приказывали делать братьям, делали и мы, чтобы чувствовать себя сопричастными к их страданиям; чтобы они не были одиноки в испытаниях, выпавших на их долю.

Во время ненавистного подсчета пленных братьев строили во дворе в пятидесятиградусную жару, когда солнце стояло в зените. Их заставляли опуститься на колени, и горстка неграмотных, тупых солдат, которые не умели даже считать до ста и не способны были умножить семь на восемь, «считали» их ударами кабеля, наносимыми с предельной силой по исхудалым телам братьев. Хруст переломанных костей сливался со стонами и криками, и это резало наш слух, заставляя сердце обливаться кровью. Злость и ненависть иракских солдат были столь сильны, что они даже не допускали, чтобы во время пыток на братьях оставалась хоть какая-нибудь, пусть даже самая тонкая одежда. Баасовцы срывали с них рубашки и били их кабелем так, что с каждым новым ударом кровь начинала литься сильнее, но, несмотря на это, братья должны были оставаться в той же позе – стоять на коленях и смотреть на пялящее солнце. Капли слез и крови стекали по их лицам. Возможно, если бы солнце знало, что сотворяли с пленными его обжигающие, испепеляющие лучи в те беспощадные полдни, оно бы со стыдом скатилось с неба, чтобы укрыться в тенях заката. Пленных заставляли совершать земные поклоны, и если кто-нибудь самовольно поднимал голову с земли, он обрекал себя на верную погибель.

В то время, как Хамис и Абдуррахман с яростью били плетью пленных, те стояли в ряд в очереди за супом.

Каждый удар кабелем по телам братьев как будто отрывал кусок мяса от наших собственных тел. Те, которые были помоложе и физически сильнее, бросались вперед, подставляя под плеть свои тела, чтобы раненым и старикам досталось меньше ударов. Мы не в силах были как наблюдать эти сцены, так и покинуть место наблюдения. Кошмарные картины смерти и изможденного состояния наших братьев до самых глубин испепеляли мою душу, убивая во мне надежду на обретение свободы.

Наблюдения за этими зверствами и душераздирающими сценами не могли стать привычны глазу и приемлемы разуму. Я знала, что до самого конца жизни эти кошмарные и невыносимые картины не сотрутся с моей памяти. Сцены пыток и истязания пленных напомнили мне высказывание Льва Толстого, который, став свидетелем публичной казни на гильотине, впоследствии написал: «Когда я увидел, как отрубленная голова приговоренного скатилась в корзину, я всем своим существом осознал, что никакая теория и никакие доводы не могут оправдать подобное действие». Вот и мы не могли закрыть глаза на существующую действительность!

Наша боль усиливалась тем, что мы видели, как трое в форме пленных, подлизываясь к Хамису, Абдуррахману и Хамзе, пресмыкаясь перед баасовцами и совершая доносы, предавали своих братьев за пару сигарет. Их злые взгляды можно было сравнить с волчьими клыками, которые вонзались в мясо невинных ягнят. Можно выдержать все: голод, жажду, холод, зной, унижения, оскорбления и пытки, но предательство и подлость убивали. По свистку солдата-баасовца все пленные братья с израненными телами выстраивались в ряд и в рваных тапочках шли в столовую с тарелками для супа и стаканами для чая. Если кто-то шел медленно и устало, согнувшись, его возвращали в начало очереди. Дрожащими руками они брали свою порцию супа, которая состояла из нескольких ложек для каждого пленного, и возвращались в свои тесные темницы. И, несмотря на это, братья поздно ночью тайно совершали намаз. Другие – израненные и больные – переворачивались с одного бока на другой до тех пор, пока их кости не примирялись с твердой землей, и они закрывали глаза в надежде погрузиться в сон и хотя бы пару часов побыть вне ужасной действительности.

После того, как мы впервые стали свидетелями боли и страданий братьев, мы крепко обняли друг друга дрожащими руками. Мы поклонились неописуемому величию духа братьев и на целых два часа застыли в земном поклоне, произнося слова: «Вы вспомните то, о чем я вам говорю. Я вверяю свое дело Аллаху. Воистину, Аллах видит рабов»[167].

На следующий день вместе с Ясином, Шакиром, Хамзой и Эйди к нам в камеру пришел майор Махмуди с гладко выбритым лицом и в тщательно выглаженной одежде, от которой так несло одеколоном, будто он вылил на себя целый флакон. В руке Махмуди держал трость, которая напоминала собачий хвост и которой он все время тряс при ходьбе. Махмуди спросил: «Вам здесь удобно? Вы ни в чем не нуждаетесь?»