Когда погаснет лампада - Цви Прейгерзон

И Ким решил сбежать из Веприка. Но куда? Прежде всего, он отправится в Гадяч повидаться с друзьями, а точнее, с Тамарой. А затем попробует добраться до Харькова, узнать, как там родители. Ночью он почти не сомкнул глаз. Адресованное тете прощальное письмо было написано еще с вечера. Несмотря на чисто подростковое презрение, которое Ким испытывал к Агриппине Андреевне, он понимал, что тетя искренне любит его, и не хотел ее обижать.

«Дорогая тетя, — говорилось в письме, — я ухожу. Пожалуйста, не ищи меня, потому что все равно не найдешь. До свидания. Ким».

Агриппина Андреевна еще спала богатырским сном, а Ким уже шагал по лесной дороге в направлении Гадяча. Через три часа он уже стоял в Садовом переулке. Ворота фейгинского дома заперты, но что такое полутораметровый забор для четырнадцатилетнего парня? Один прыжок — и Ким во дворе. Ставни тоже заперты; открыта лишь дверь в подвал, где когда-то они с Тамарой собирали бутылки. Он спускается туда, вдыхает запах соленых огурцов. Вот здесь стоял он, а тут она… Грустная улыбка появляется на лице мальчика. Он выходит из подвала и подбирается поближе к окну.

— Тамара! — тихо зовет Ким. — Это я, Ким. Я пришел. Где ты?

Но Тамара в это время лежит в укрытии на чердаке рядом с Раей, бабушкой Песей и Фрейдой Львовной. Лежит, и кажется ей, что слышит она голос Кима Вортмана. Во сне? Наяву? Голос идет снизу, зовет девочку в комнаты, во двор. Но в это время слышится звук мотора и голоса: «Открывайте»! Это не к ним, а, в дом сапожника Ицхака. Он отправился на регистрацию по своей воле и со всей семьей, но это не спасает его дом от обыска и разграбления. Обнаруженные в мастерской кожи и сапоги немцы переносят в грузовик. Ходить теперь бургомистру Карпенко без сапог, изготовленных сапожником Ицхаком. Ким слышит шум из соседнего двора. Он снова перемахивает через забор и прячется поблизости.

Теперь гестаповцы переходят к дому Фейгиных. Стук, шум, угрозы. Ворота заперты изнутри — значит, есть кого искать. Две женщины и две девочки, оцепенев от ужаса, лежат в своем укрытии на чердаке. Кровь стынет в жилах, лишь страх стучит молотом по вискам.

Убийцы врываются во двор, ломают дверь, вот они уже внутри дома. Ким лежит за забором и смотрит в щель за происходящим во дворе. Проходит десяток-другой томительных минут. Эсэсовцы покидают дом. Они не нашли никого и ничего — ни евреев, ни заслуживающих внимания вещей.

Машина уезжает. Прыжок — и Ким снова во дворе. Дверь дома распахнута настежь. Внутри полный кавардак. Может, Тамара все же прячется где-то здесь?

— Тамара! — зовет он. — Это я, Ким!

Нет ответа. Ким выходит наружу, слоняется по городу, доходит до главной площади. На ее краю стоит группа украинских подростков, и парню удается затесаться между ними. Около шестидесяти евреев стоят, сидят и лежат на земле возле комендатуры. Слышен детский плач, он поднимается высоко, к самому небу. Пасмурно осеннее небо. Вокруг евреев стоит цепь вооруженных эсэсовцев. Ким вглядывается в лица людей: Тамары там нет. Кто-то из соседних парней-украинцев говорит ему тихо:

— А ты часом не еврей, хлопчик? Тикай отсюдова…

Ким уходит с площади и, покружив по городу, возвращается в дом Фейгиных. Словно магнитом тянет его к Тамаре. Он входит в дом, прикрывает сломанную дверь и ложится на кушетку. Парень смертельно устал: бессонная ночь и долгая дорога от Веприка дают себя знать. Чуть-чуть полежу, отдохну, думает он — и тут же проваливается в глубокий сон.

Два часа пополудни. Евреи все еще толпятся на главной площади Гадяча, и чем дальше, тем больше опасаются они за свою судьбу. Вокруг людей — оцепление из вооруженных эсэсовцев и полицаев.

Полежав на влажной холодной земле, начинает проявлять активность тяжело больной профессор Эйдельман. На прекрасном немецком языке он жалуется на ошибку людей, которые привезли его на площадь. Это просто неслыханно. Он никакой не еврей, он русский! Автор нескольких книг, которые снискали ему известность не только в России, но и за рубежом. Дома у них — у него и у жены — остались паспорта, где ясно написано…

Не в первый раз человек пытается отмежеваться от евреев; когда-то он уже проделал это посредством крещения. Сейчас его слова обращены к ближайшему эсэсовцу. Это бледноватый немец в черном мундире, украшенном металлическими черепами; на носу у него очки, придающие зверю обманчивый человеческий облик. Степан Борисович говорит не переставая, убеждает, доказывает; очки на носу гестаповца вселяют в него надежду. Наконец немцу надоедает это непрерывное жужжание, и он удостаивает профессора пристальным взглядом.

— Прикажи ему снять штаны! — советует очкастому другой эсэсовец, из тех, что привезли Эйдельманов на площадь и посвящены в преступную тайну профессора.

В этот момент на Степана Борисовича нападает очередной приступ кашля. Пока профессор содрогается, лежа на земле, очкастый немец грубо стягивает с него штаны и являет на обозрение всей площади сморщенные гениталии старика, обрезанные по всем правилам завета Авраама. Эсэсовцы и полицаи разражаются хохотом. Смех и скабрезные шутки летят над площадью. Степан Борисович корчится от кашля, последние силы оставляют его. На время старик умолкает; Клара Ильинична, склонившись над мужем, что-то шепчет ему на ухо — не то утешает, не то уговаривает.

Резник реб Довид стоит неподвижно, губы шепчут молитву, отрывки из Давидовых псалмов. Ничто не может сбить его с толку — ни небо, ни земля, ни земные жители. Нехама смотрит на старика. Она не слышит ни слова из его беззвучной молитвы, но знает: этот дряхлый резник служит сейчас единственным посредником между нею и Владыкой миров. Несладкая выпала ей жизнь. Нехама рано осталась без отца. После того как отошел в мир иной возчик Зорах, властная мать превратила девочку в рабыню. Что видела она? Лишь тяжкий труд, упреки и ругань. И все равно любила свою деспотичную маму Нехама. Даже сейчас, глядя на шевелящиеся губы реб Довида, думает Нехама об оставшейся в подполе матери. Кто теперь позаботится о ней, кто поможет?

Впервые в своей семидесятилетней жизни Нехама осталась одна, без материнского присмотра — и сразу ошиблась, зачем-то заперла дверь…

Глаза Мириам Левитиной рыщут по площади, высматривают сыночка, Янкла. Она и хочет, и боится увидеть его здесь. В небе сгущаются тучи, первые капли дождя падают на площадь, на людей. Лия лежит неподвижно; трудно понять, в сознании она или нет. Мдть склонилась над нею, держит голову дочери на коленях.

Привозят еще одного еврея — это служка Беломордик. В руках у него неизменная коробка для пожертвований. Беломордика поймали на улице, когда он возвращался с похорон. В эти дни на улицах то и дело находят мертвых — замерзших, застреленных, забитых насмерть, и каждого из них провожает Беломордик до могилы, читает над ним кадиш и «Эль мале рахамим».

Три пополудни. Дальше ждать невозможно: немцы хотят успеть до наступления темноты. «Встать!» Полицаи повторяют прозвучавшую немецкую команду по-русски. Евреи поднимаются с земли, поднимают больных. Степана Борисовича держат двое: сам он не может устоять на ногах. Как и Лия Левитина — ее с двух сторон поддерживают Мойше Сохоринский и мама Мириам.