«Другой военный опыт»: российские военнопленные Первой мировой войны в Германии (1914-1922) - Оксана Сергеевна Нагорная

военнопленных. В дальнейшем, историки стран восточного блока в изучении темы под влиянием марксистской парадигмы сосредоточились на двух аспектах: успех большевистской пропаганды среди военнопленных царской армии[15] и истории так называемых интернационалистов — военнопленных Центральных держав, выступивших после революции на стороне советской власти[16].

К теме немецкой политической агитации в лагерях среди национальных меньшинств Российской империи обращались многие авторы, однако до сегодняшнего дня она не рассматривалась в качестве целостного явления[17]. Слабый научный интерес обусловило отсутствие видимых результатов, что традиционно объяснялось дилеммой Центральных держав между заключением мира с Россией и распространением сепаратистских настроений на ее западных территориях, а также приоритетной ролью принудительного труда[18]. Опора на выводы Г. Лиулевициуса и современные концепции (пост)колониализма[19] позволяет исследовать немецкую политику на востоке в совсем иной аналитической перспективе и рассмотреть агитацию среди национальных меньшинств Российской империи в лагерях военнопленных как часть немецкого колониального проекта и важный компонент ведения войны.

В устойчивую историографическую традицию, коренящуюся в межвоенном периоде, превратились описания отдельных немецких лагерей военнопленных[20]. Большинство современных (преимущественно диссертационных или краеведческих) работ отличает сходная постановка вопросов и структура. Тем не менее, некоторым авторам удалось сформулировать обобщающие выводы о системе плена в целом. Так, Р. Кох при описании австрийского лагеря Зигмундхерберг особое внимание уделяет психологии плена, рисуя палитру возможных реакций солдат на пребывание за колючей проволокой[21]. К. Митце, воссоздавшая историю самого крупного немецкого лагеря Ингольштадт, представила в общем виде лагерную организацию и культуру, систему наказаний и взаимоотношения военнопленных с гражданским населением[22].

Отмена идеологических предписаний и открытие архивов в 1990-х гг. повлекли за собой всплеск интереса к замалчивавшейся истории советских военнопленных Второй мировой войны[23]. Многочисленные интервью оставшихся в живых, научные публикации и выставки оттеснили тему пленных солдат и офицеров царской армии в немецких лагерях на второй план. В этот период тема российских военнопленных частично затрагивалась в трудах по миграционной политике советского государства. Однако здесь перспектива центральных государственных учреждений заслонила как ситуацию на местах, так и субъективные переживания. К примеру, весьма противоречивыми выглядят выводы Ю. Фельштинского об установлении большевиками «тотального контроля» над переходом границы уже в декабре 1917 г., а также тезисы И. Щерова об успешности большевистской эвакуационной и мобилизационной политики[24]. В преобладающе институциональном ракурсе одной из первых попыток взглянуть на военнопленных Первой мировой войны сквозь призму культурно-исторического подхода стали статьи Е. Сергеева о влиянии плена на менталитет российских солдат и офицеров в плену[25] и Б. Колоницкого о немецкой политической пропаганде в лагерях посредством газеты «Русский вестник»[26].

Стремление ответить на вопрос о континуитете мировых войн вызвало исследовательский интерес к немецкой системе принудительного труда в годы Первой мировой войны. Исследования У. Герберта, Й. Ольтмера, И. Ленцен, К. Раве подробно освещают аспекты привлечения военнопленных к работе на немецких сельскохозяйственных и промышленных предприятиях[27]. Отсутствие источников не позволило авторам столь же детально представить историю принудительного труда в прифронтовой зоне и на оккупированных территориях. За кадром в данных описаниях политики немецких военных и гражданских органов остались реакции самих военнопленных на принудительное погружение в чужую производственную среду.

Черты преемственности и дисконтинуитета двух конфликтов исследователи пытаются выявить и в самом феномене концлагеря. А. Рахамимов в своей работе отрицает справедливость т. н. «тезиса о прототипе» — утверждения о решающей роли лагерей Первой мировой войны как предшественников ГУЛага и немецких лагерей уничтожения[28]. Р.Нахтигаль видит принципиальную разницу лагерей периода мировых войн в отсутствии в годы Первой мировой войны государственной политики массового истребления заключенных лагерей. В качестве связующего элемента немецкий исследователь определяет опыт борьбы с массовыми эпидемиями: дезинфекционные камеры, которые в Первую мировую войну использовались для уничтожения насекомых, переносящих тиф, в 30-х гг. XX в. трансформировались в газовые камеры с использованием Циклона-Б[29].

Актуальные дебаты вокруг концепции С. Ферстера, объединившего войны периода 1861–1945 гг. тенденцией «тотализации военных действий»[30], поставили перед изучением феномена плена новые вопросы. В наиболее полном из существующих на сегодняшний день описании немецкой системы военного плена периода Первой мировой войны У.Хинц попыталась выяснить, представляли ли германские лагеря одну из тенденций «тотальной войны». На примере трех наиболее показательных составляющих немецкого военного плена (системе наказаний, проблеме питания и принудительного труда) Хинц пришла к выводу, что Первая мировая, хотя и была определенной цезурой в развитии концепта «тотальной войны», но в субсистеме военного плена не довела идеологическую тотализацию до практического воплощения. В работе детально описываются немецкая рецепция международного права, особенности пропаганды, фазы развития лагерной организации, система принудительного труда. Однако использование автором архивов только XIII Вюртембергского армейского корпуса (А.К.) и отсутствие опоры на русскоязычные источники привели к явной концентрации на специфике Западного фронта. Попытка реконструировать особенности содержания российских военнопленных основывается лишь на письмах и воспоминаниях французов и англичан.

Современное состояние исследований военного плена Первой мировой войны отражает сборник Й. Ольтмера, в который вошли статьи активно работающих над темой западноевропейских историков[31]. Освещая аспекты международного права и принудительного труда, особенностей систем плена в разных странах, вопросы репатриации и российской пропаганды среди военнопленных Австро-Венгрии, издание отражает исследовательский дефицит в отношении российских военнопленных в Германии.

Необходимость выявления специфики опыта военнопленных русской армии в контексте Восточного фронта обусловила обращение автора данной работы к существующим исследованиям по истории других стран или национальных групп. Несмотря на разницу в постановке вопросов и выбор методологических подходов, монография В. Мориц[32], посвященная австрийской системе лагерей, дает возможность обозначить отличительные особенности немецкого плена и более выпукло представить переработку субъективных переживаний бывших пленных в условиях Советской России. Материал для сравнения предлагает также монография А. Рахамимова, детально изучившего корреспонденцию австро-венгерских военнопленных из России на предмет выражения ими национальных убеждений, а также стремление вернувшихся сделать мемуары о русском плене неотъемлемой частью коллективной памяти о Великой войне[33]. Работы Р. Нахтигаля и Г. Вурцера[34], описывающие соответственно дипломатические отношения на Восточном фронте и содержание немецких офицеров в России, резюмируют ограниченный характер перехода традиционных монархий к первой индустриальной войне и позволяют проверить правомерность этого вывода в контексте содержания российских военнопленных в Германии. Английским, французским и немецким лагерным газетам посвящена монография Р. Пепинхеге[35]. Автор классифицировал пять целей выпуска самодеятельных изданий (сплочение сообщества, повышение настроения, укрепление национальной идентичности, создание позитивного образа пленных на родине, фиксация лагерной жизни для послевоенного времени) и три типа названий (сатирические, обыгрывающие лагерную действительность или, напротив, довоенную гражданскую