Аромат изгнания - Ондин Хайят

– Луиза, я ничего у тебя не прошу. Я не за этим приехала.

– Я только хотела тебе сказать то, чего сказать так и не сумела. Сказать, что я люблю тебя.

Я посмотрела ей в лицо, но она отвернулась. Я обошла стол и обняла ее – за все те годы, когда она молила моей любви, и за все те годы, когда я ей в любви отказывала. За все те годы, когда она протягивала мне руку, и за все те годы, когда я ее отталкивала. За младенца, которому я не могла дать имя, за мои пустые дни, за мою историю, которой я ее обременила, и за мои бездны, в которые я ее увлекла. Она боролась с собой, чтобы не растрогаться, и вдруг припала ко мне, расслабившись в моих объятиях, которые были наконец материнскими тридцать три года спустя.

Она пробыла в Бейруте несколько дней, за которые успела приручить Эстреллу. Мы колесили по Ливану на машине Валида. Я смотрела, как проносится мимо пейзаж моей жизни. Ветер, врываясь в открытые окна, уносил остатки нашей горечи. Я берегла тонкую ниточку, связавшую нас друг с другом, ведь любой пустяк мог порвать ее вновь.

Когда настало время им уезжать, меня лишь слегка царапнуло. Луна, вернувшись за дочерью, в очередной раз показала мне, что у меня ничего нет. Я вспомнила слова, произнесенные дедушкой много лет назад, когда пропала Пия: «Птица тебе не принадлежит. Никто не должен ставить решетки в своем сердце».

Эстрелла обняла меня. Луна подошла и стояла передо мной, не зная, как себя вести. Я крепко прижала ее к себе. Они сели в белую машину Валида. Я провожала их взглядом, пока они не скрылись вдали.

Мать и дочь наконец-то соединились на дороге жизни…

Они поселились в Париже. Я регулярно получала от них весточки. Мне стало легче жить, потому что Луна больше не бежала от меня. Поначалу она приписывала лишь несколько слов, в спешке нацарапанных на письмах Эстреллы. Но мало-помалу я стала получать письма и от нее, коротенькие, немногословные, но настоящие. Я отвечала на них с легкостью, как приближаются к птице, боясь, что она улетит. Когда я давала волю своей любви, она не отвечала мне неделями. И я терпеливо ждала ее возвращения.

Эстрелла непременно хотела, чтобы я переехала к ним в Париж, и забрасывала меня умоляющими письмами.

Луиза,

Я уже украсила твою комнату. Я выкрасила стены в голубой цвет и нарисовала облачко для тех, кого ты любишь. Я ужасно по тебе скучаю. Я не понимаю, почему мне нельзя жить с тобой и с мамой. Здесь я скучаю по тебе, а если вернусь в Бейрут, буду скучать по ней. Ну что за головоломка? Я дочь вам обеим и почему-то всегда должна быть в разлуке с одной из моих матерей…

Эстрелла,

Спасибо тебе за облачко и за всю голубизну неба, но я не могу покинуть Бейрут. Я слишком много раз ступала на путь изгнания, и теперь моя жизнь здесь. Я не могу снова оторваться от своих корней. Ты должна радоваться, что у тебя две матери, которые тебя любят и заботятся о тебе. Не жалей о разлуке со мной, я ближе, чем кажется. Очень часто я мысленно переношусь в Париж. Будь ты внимательнее, почувствовала бы мое присутствие. Закрой глаза, и ты поймешь, что я совсем рядом. Не теряй времени, мучаясь разлукой, потому что я с тобой.

Луиза

Я продолжала быть поэтессой для всех, распутывала клубки жизней, ткала вечные узы, исправляла ошибки, объяснялась в горячей любви. И снова Жиль был прав. Я писала для памяти. Я больше не пыталась бежать от своей жизни, прячась в чужие.

Однажды Эстрелла сообщила мне о рождении дочери.

У нее чудесные светлые глаза, Луиза. Ты наверняка сказала бы, что небо хранит ее и подарило ей немного своего цвета, чтобы веселее были ее ночи. По вечерам я читаю ей сказку про разноцветную бабочку и дарю лавандовые поцелуи. Как бы ты полюбила ее!..

Луна, нам удалось разорвать генетическую цепь несчастий. Чтобы мы жили нашей настоящей жизнью, чтобы наша история была нашей историей, чтобы наши горести были нашими горестями, наши слезы нашими слезами, и чтобы наш смех уносил их с собой.

35

В 1975-м началась война, и в очередной раз рухнули мои мечты о спокойной жизни. Бомбежки разрывали ливанскую ночь, сметая безмятежность. Она расцветала, когда наступала тишина, и я слушала ее, потому что не спала; мне нужно было все меньше сна. От непрестанных конфликтов и нехватки свободы я снова споткнулась о жизнь, и печаль овладела моей душой. Ко мне приехал Жиль. Мне нравились наши морщины. Мы не могли состариться – мы, прошедшие через вечность.

– Луиза, я на год старше тебя, и я прошу тебя поехать со мной в Армению. Мы с женой позаботимся о тебе, – уговаривал он меня.

– Жиль, я на год младше тебя, и я останусь здесь!

Он больше ничего не сказал, понимая мое решение, хотя все рвалось вокруг и война производила на свет новое сломленное поколение.

– Я хочу покинуть Ашрафию, – призналась я.

Он повез меня в горы, в то самое место, куда возил Жорж, когда мы приехали в Ливан. Увидев тот маленький домик в долине Кадиши, я поняла, что мое изгнание подошло к концу. Фотография кедра, потерянная во время бегства из Мараша, и все чудеса моего детства были теперь передо мной. Это был настоящий кедровый лес с достаточно густой зеленью, чтобы развесить сушиться на солнце мою жизнь с ее радостями и ее вопиющими воспоминаниями. Жиль, Валид, Нахель и все остальные, для кого я писала столько лет, помогли мне устроиться, невзирая на людское безумие, бушевавшее вокруг.

Валид приезжал ко мне каждую неделю, несмотря на бомбежки, и привозил с собой множество просьб. Я садилась за стол, доставала красный пенал и занималась привычным делом. Писала письма, стихи и признания в любви, бросая вызов страху.

В тот год мне сообщили о кончине сестры Марии.

Маленькая Мария, разве выжила бы я без тебя? Разве могла бы продолжать дышать, если бы не была ослеплена все это время памятью о твоей прелести? Прескотт ждет тебя на облаке, в тени солнца, озарившего наши жизни. Все, кого мы любили, ждут тебя… Там, на облаке, дедушка,