Пелагия и красный петух - Борис Акунин

– Монахиня! Ворона черная! Это он, кощей, тебяприслал? Он, он, кто ж еще! Говори, не то глотку разорву!

Перед лицом помертвевшей Пелагии сверкнулолезвие ножа.

– Кто «он»? – выдохнула полузадушенная,переставшая что-либо понимать сестра.

– Не бреши, змея! Он, самый главный над вашимкрапивным семенем начальник! Вы все на него шпиёните, заради негопролазничаете!

Главный над крапивным семенем, то есть над духовенствомначальник?

– Вы про обер-прокурора Победина?

– Ага! – возликовал бородатый. – Созналась!Лежи! – пнул он попытавшегося сесть Салаха. – Я раз уж спас Мануилу от старогоупыря, и сызнова спасу! – Широкий рот оскалился в кривозубой улыбке. – Что,поминает, поди, Кинстянтин Петрович раба божьего Трофима Дубенку?

– Кого? – просипела Пелагия.

– Неужто не сказывал тебе, как святогочеловека облыжно в покраже обвинил да в кутузку упек? А меня сторожитьприставил. Я при Кинстянтин Петровиче сколько годов псом цепным прослужил! Таки сдох бы собакой, не поднялся бы до человеческого звания! «Ты, говорит,Трофимушка, постереги этого вора и смутьяна, он человек опасный. Нет у менядоверия к полицейским стражникам. Дозавтра постереги в участке, не давай ему нис кем разговоры разговаривать, а утром я приказ добуду, в Шлисельбурскуюкрепость его перевести».

Пелагия вспомнила рассказ Сергея Сергеевича окраже у обер-прокурора золотых часов. Вот что на самом деле-то произошло! Небыло никакой кражи, и не отпускал великодушный Константин Петрович мнимоговоришку, а совсем напротив. Усмотрел многоумный обер-прокурор в бродячемпророке какую-то нешуточную для себя опасность. Для начала засадил вполицейский участок и приставил своего подручного, а потом озаботился бы ипоосновательней упечь – побединские возможности известны.

– Вы Эммаунилу с другими стражникамиразговаривать не позволили, а сами с ним поговорили, да? – произнесла сестра синтонацией не вопросительной, а утвердительной. – Пустите, пожалуйста, горло. Явам не враг.

– Поговорил. Никогда в жизни со мной никто такне говаривал. Уж на что Кинстянтин Петрович языком плести мастер, а только егослова против Мануйлиных – одна шелуха.

Пальцы Трофима Дубенко остались на шеемонахини, но уже не сжимали так сильно, да и рука с ножом опустилась.

– И вы вывели арестанта из полицейскогоучастка? Но как вам это удалось?

– А просто. По ночному времени там у дверейвсего один мундирный сидел. Стукнул его кулаком по загривку, и вся недолга. Апотом говорю Мануйле: на край света за тобой пойду, потому что ты постоять засебя не умеешь. Пропадешь один, а тебе жить должно, с человеками разговаривать.Только не взял он меня. Не нужно, говорит, и не положено. Один я должон. А заменя, говорит, не бойся – меня Бог обережет. Ну, не хочет – я насильно вязатьсяне стал. С ним не пошел, а заним пошел. Куды он, туды и я. Бог, он то лиобережет, то ли нет, а Трофим Дубенко точно в обиду не даст. Который месяц заМануйлой хожу. По Расее-матушке, по морю-океану, по Святой Земле. Он человекблаженный, никакой подозрительности в нем нету. Веришь ли – чуть не полземли заним прошел, а ему невдомек. Только на глаза ему не лезь, вот и вся хитрость. Онзнаешь, как ходит? Никогда назад не оглянывается. Идет себе, палкой отмахивает.Даже под ноги не глядит. Только вперед или вверх, на небо. Еще, правда, посторонам башкой крутить любит. Одно слово – блаженный.

В голосе Мануйлиного телохранителя звучалинежность и восхищение, а Пелагия вдруг вспомнила про «чудо Господне», о которомрассказывала Малке.

– Скажите, а это вы в Иудейских горахразбойника-бедуина убили?

– С саблей-то который? Я. Вот, карабин у меня,в городе Яффе сменял. Часы у меня были именные, Кинстянтин Петровичем за службударенные. Тьфу и на ту службу, и на него, кощея, и на часы его поганые. Да чторазбойник! Мануйла что ни день беду на себя накликает. Если б не ТрофимДубенко, давно бы уж лихие люди его в землю зарыли, – похвастался бородач ивдруг осекся. – Ах ты, ловкая какая! Ишь, язык мне развязала. Давно по-нашемуне говорил, вот и прорвало меня. Говори: ты от Победина или нет?

И снова взмахнул ножом.

– Нет, я сама по себе. И зла Эммануилу...Мануйле не желаю. Напротив, хочу его предостеречь.

Трофим Дубенко посмотрел на нее в упор.Сказал:

– Дай-ка.

И всю обшарил лапищами – искал, нет лиспрятанного оружия. Пелагия подняла руки кверху, терпела.

– Ладно, – разрешил он. – Иди. Только одна.Этот твой пускай тут останется. Но уговор: про меня молчок. Не то прогонит онменя, а ему без охранителя нельзя.

– Обещаю, – кивнула сестра.

В первую минуту показалось, что внутри оградыопять пусто.

Монахиня прошла, озираясь, из конца в конец,но никого не увидела. А когда в недоумении остановилась, из самой середины сададонесся голос, мягко спросивший что-то на неизвестном Пелагии наречии.

Лишь теперь она разглядела фигуру, сидевшую втраве у старого колодца.

– Что? – вздрогнула инокиня, остановившись.

– Ты `усская?–произнес голос, по-детскикартавя на букве «р». – Я сп`осил, что ты ищешь? Или кого?

– Что это вы делаете? – пролепетала она.

Человек сидел на земле совершенно неподвижно,весь залитый белым лунным светом. От этой самой неподвижности она его и незаметила, хоть давеча прошла совсем рядом.

Нерешительно приблизившись, Пелагия увиделахудое лицо с широко раскрытыми глазами, клочковатую бороду (кажется, спроседью), выпирающий кадык и высоко поднятые брови, словно пребывающие впостоянной готовности к радостному изумлению. Стрижен пророк был по-мужичьи, вкружок, но давно, не менее полугода назад, так что волосы отросли и свисалипочти до плеч.

– Жду, – ответил Мануйла-Эммануил. – Луна ещене совсем в се`едине неба. Это называется «в зените». Нужно немножко подождать.

– А... ачто будет, когда луна окажется взените?

– Я встану и пойду вон туда. – Он показал вдальний угол сада.

– Но там же забор.

Пророк оглянулся, словно их кто-то могподслушать, и заговорщическим шепотом сообщил:

– Я п`оделал в нем ды`ку. Когда был здесь`аньше. Одна доска отодвигается, и тогда че`ез монастый можно подняться наго`у.