Приз - Полина Дашкова

— У тебя преувеличенное чувство вины, — сказал Арсеньев.

Маша впервые решилась повернуться к нему.

— Василиса — девочка, которая пережила кошмар, чудом уцелелаи никому не может об этом рассказать. Вот почему я и торчу здесь, с тобой, ждутвою опергруппу, а не сижу у Женечки Рязанцева и не вытираю ему сопли.

— У тебя есть кто-нибудь там, в Америке? — внезапно спросилСаня и почувствовал, что краснеет.

— Да. У меня есть Дик. Мы с ним встречаемся дважды в неделю.

— Понятно.

— Ничего тебе не понятно.

Арсеньев взглянул на нее быстро, искоса.

— Но тогда зачем ты встречаешься с ним дважды в неделю? —спросил он шепотом, надеясь, что она не расслышит. Но она расслышала и ответиласпокойно, с мягкой улыбкой:

— Чтобы от меня отстали. В моем возрасте, при моейпрофессии, неприлично не иметь бой-френда. Я обязана быть во всем о'кей. Каквсе. Я не могу позволить себе никаких странностей. А быть одной, когда тебетридцать, — это странно.

— Маша! — он взял ее за плечи, притянул к себе, прижалсялбом к ее лбу и быстро, на одном дыхании, произнес:

— Ты можешь не улетать в этот свой Нью-Йорк?

Она не ответила. И он больше ничего не спросил. Они сталицеловаться, как в первый и в последний раз в жизни.

* * *

На экране возникла мутная черно-белая картинка, какаябывает, когда снимают скрытой камерой в плохо освещенном помещении.

Кумарин и Григорьев увидели комнату, обставленнуюпо-восточному. Ковры, низкий столик, подушки вместо кресел. Вокруг стола наподушках сидели трое мужчин.

— Это Рики, — Григорьев ткнул пальцем в экран, указывая накрасивого худого юношу с хвостиком на затылке, — остальных не знаю.

— Ну вам же объяснили, — улыбнулся Кумарин, — этопредположительно граждане Саудовской Аравии.

Толстый араб в длинной просторной рубахе, в клетчатом платкена голове поглаживал огромное пузо, вяло жевал большими блестящими губами.Второй, худой, как скелет, в черном костюме, в белой рубашке с чернымгалстуком, жгучий брюнет с бледным плоским лицом, напоминал агента похороннойконторы. Через минуту стало ясно, что он переводчик.

Толстяк на экране сердито произнес что-то по-арабски.

— Почему он выбрал именно тебя? — спросил тощий по-немецки.

Оба хмуро уставились на Рики. Толстый все жевал губами.Тощий нежно провел ладонью по своей идеальной, глянцевой прическе.

— Наверное, потому, что доверяет мне больше, чем всемостальным, — сказал Рики и улыбнулся, — а также потому, что мне доверяете вы.Вы же согласились со мной встретиться, верно?

— Мы доверяем тем, кто тебя рекомендовал. Но это не значит,что мы доверяем тебе. Скажи, ты мужчина или женщина?

Кумарин захихикал.

Рики нисколько не смутился, гордо тряхнул головой и ответил:

— То, что у меня красивое лицо и хорошая фигура, еще недоказывает, что я гомосексуалист.

Переводчик на экране стал что-то объяснять своему шефупо-арабски, вероятно, заступился за Рики. Толстый снисходительно хмыкнул,кивнул.

— Ты гомосексуалист, но это не важно. Из уважения к тем, ктоза тебя поручился, и к тому, кто тебя прислал, мы будем с тобой говорить. Итак,что он просил передать?

— Он согласен на все ваши условия.

— Какие он может дать гарантии того, что наши условия будутвыполнены?

— Главная гарантия — ваша поддержка. Вы поможете емудобиться такого уровня влияния, который даст ему возможность действовать вваших интересах.

— Ты хочешь сказать, что его интересы полностью совпадают снашими?

Когда толстяк произносил этот свой вопрос по-арабски, егогубы перестали жевать и растянулись в усмешке. Похоронный агент, переведявопрос, тоже усмехнулся.

— Вы сами знаете, что это так, — сказал Рики, — вы имеливозможность подробно ознакомиться с его программой.

— Но официально он декларирует совсем другое, — заметилпереводчик, — он живет двойной жизнью. Нельзя понять, где кончается правда иначинается ложь.

— Политика не бывает без лжи. Он обманывает врагов. Друзьямон всегда говорит правду.

Толстый сказал что-то, худой льстиво, восхищенно улыбнулся иперевел:

— Мы видели и слышали его публичные выступления. Он вретмиллионам своих сограждан. Они все его враги?

— Он врет толпе. Чтобы толпа понимала правду, ее надоочистить, от скверны и потом строго воспитывать, как непослушного ребенка.

Кумарин покачал головой и заметил шепотом:

— Смотрите, он совсем не дурачок, этот мальчик-девочка. Ондовольно лихо болтает языком.

— Ну так! — пожал плечами Григорьев. — Писатель!

Толстый и тонкий долго возбужденно говорили между собойпо-арабски. Они как будто забыли о Рики, так увлеклись своей беседой. Тотсидел, прихлебывал кофе, терпеливо ждал.

— Он не мусульманин, — наконец сказал тощий по-немецки.

— В его стране, будучи мусульманином, невозможно добитьсясерьезного политического влияния.

— Это не совсем так, — тонко улыбнулся переводчик. Толстякпроизнес по-арабски длинный монолог. Переводчик молча слушал, кивал, затемобратился к Рики.

— Одним из наших условий было то, что он приметмусульманство. Ты говорил, он согласен выполнить все наши условия. Это тоже?

Рики явно растерялся. Он не был готов ответить. Несколькосекунд он молчал, низко опустив голову, теребил пуговку на рубашке.

— Я затрудняюсь сейчас сказать точно, да или нет. Но я знаю,что он не христианин и для него вопрос религии не является принципиальным.

— А что для него принципиально?

На этот раз Рики ответил, не задумываясь:

— Спасти свою страну, очистить ее от еврейско-американскойзаразы, навести порядок и установить новый, правильный режим.

— Почему он не пытается обратиться за поддержкой к кому-товнутри своей страны? Там есть очень богатые люди.

— Это все вчерашние люди. Большинство из них в последниегоды вынуждены жить за границей, поскольку находятся под следствием. Связываясьс ними, он серьезно рискует. Никто из них не разделяет его взглядов. Эти людиворы, у них нет никаких принципов, они думают только о себе, им плевать насудьбу своей страны, на будущее мира. Они потеряли влияние. В их окруженииполно предателей, и любой контакт с ними…