Московское царство и Запад. Исторические очерки - Сергей Каштанов

Свое понимание «буржуазии» Порталь уточняет при характеристике промышленного развития России первой половины XIX в., когда формировались кадры новой, первоначально крепостной «буржуазии». Автор говорит, что к этой еще весьма немногочисленной в середине XIX в. буржуазии лишь отчасти можно приложить те критерии, которые позволяют характеризовать промышленную буржуазию на Западе. Русская промышленная буржуазия при своем возникновении имела совершенно своеобразные черты[1296]. По мнению Порталя, крепостное состояние первых промышленников «в известном смысле скорее служило, чем вредило их восхождению. В обстановке послушания, которую поддерживал помещик, получавший оброк от фабриканта, последний пользовался частью помещичьей власти, в видимом противоречии со своим юридическим положением»[1297]. Иными словами, внеэкономическое принуждение, частично делегированное крепостному фабриканту, рассматривается в качестве фактора самоопределения новой буржуазии.

Порталь не разделяет тезис В. К. Яцунского о свободном найме рабочих рук как главном признаке капиталистического предприятия, указывая на существование фабрик с полусвободными и полукрепостными рабочими. Автор предлагает и владельцев посессионных заводов отнести к буржуазии, исключив отсюда лишь дворянство. Говоря о кустарях и принимая определение их, данное В. К. Яцунским («потенциальная буржуазия»), Порталь подчеркивает трудность отличения «фактической» буржуазии от юридической, обладающей сословными привилегиями. По мнению автора, трудно также провести четкую грань между промышленной и торговой буржуазией по основному роду занятий, как предлагает В. К. Яцунский. Словом, Порталь стремится доказать невозможность определения промышленной буржуазии по какому-либо одному главному признаку и выдвигает в качестве критерия весь комплекс отношений между предпринимателем и обществом, всю систему «социальных» факторов, а не единственный производственный принцип[1298]. «Нельзя преувеличивать удельный вес доходов, полученных от эксплуатации рабочих рук, – говорит он, – прибыль в значительной мере, а иногда и в большей мере, шла от торговли…»[1299]

В ряде своих наблюдений и выводов Порталь смыкается с советской историографией. Однако трудно согласиться с его мнением, что «индустриализация» в XVIII в. «усилила» крепостной режим (фактически она его разлагала изнутри) и что крепостное состояние в первой половине XIX в. способствовало возвышению новой буржуазии. Само понимание Порталем «буржуазии» спорно. Автор в значительней мере абстрагируется от главного признака, делающего владельца «капитала» «капиталистом» (характер отношений с непосредственным производителем и тип отношений между самими производителями в рамках той или иной формы промышленного производства). Преувеличивая самопроизвольность роста «торгового капитала», Порталь игнорирует основной источник обогащения – развитие производительных сил, увеличение производительности труда. Отсюда и недооценка новых производственных отношений, представление о механическом сосуществовании «феодализма» и «торгового капитала».

Тезис Порталя о распространении крепостного режима в результате «индустриализации» нашел поддержку у Симоны Блан. Она пишет: «Государство послепетровского времени, бессильное смягчить и тем более уничтожить крепостную систему, угрожавшую промышленности удушением, прибегло к насаждению самой этой системы в недрах организма, которому она угрожала»[1300]. Автор полагает, что с точки зрения чистой логики должны были выжить либо мануфактуры, либо крепостное право[1301]. Поэтому появление крепостного рабочего кажется ей «аномалией, искусственным пережитком, насаждение и развитие которого в недрах капиталистической системы, символизируемой мануфактурой, можно объяснить лишь ненормальным продолжением [существования] крепостного режима»[1302].

Автор исходит из прямолинейного противопоставления «крепостного режима» буржуазным отношениям. Вместе с тем «крепостной режим» – это отнюдь не классический феодализм. В рамках крепостничества развивались более «чистые» формы частной собственности, чем при средневековом феодализме. Блан же рассматривает «промышленников» и «феодалов» в качестве «антагонистических» классов, которых примирил указ 1721 г., разрешивший купцам покупать для своих мануфактур крестьян[1303]. Это примирение означало, с точки зрения автора, капитуляцию буржуазии как «общественного класса». По словам Блан, «историческая миссия» «первой русской буржуазии» (XVIII в.) провалилась, ибо этот «класс отказался от того, что априори можно было бы считать его исторической миссией». Блан полагает, что «первая» (в хронологическом смысле) русская буржуазия, «исторически бесплодная», исчезла «как общественный класс» – она раздробилась: одна часть ее опустилась в низы общества, другая одворянилась; в XIX в. появилась «вторая» буржуазия – из крестьян[1304]. На примере Строгановых, получивших дворянство в начале XVIII в., Блан демонстрирует социальную бесплодность, «парадоксальную эволюцию» «одной из первых буржуазных династий», вычеркнутой из «буржуазного мира» фактом одворянивания[1305].

Юридический акт одворянивания для Симоны Блан – конец развития буржуазных отношений. Это весьма характерный подход, показывающий юридическую природу мышления автора. А ведь «одворянивание» «буржуазии» в XVIII в. было одним из путей развития ее сугубо «буржуазной» деятельности. Например, такие привилегии, как освобождение от службы и выборных должностей, являлись формой преодоления феодально-крепостнической системы тягла XVI–XVII вв. и способствовали большему простору предпринимательской инициативы. «Одворянивание» нельзя считать простой «феодализацией» буржуазии.

Свои представления об одворянивании буржуазии Блан неоднократно подкрепляет ссылками на выводы Н. И. Павленко. Однако концепция последнего отнюдь не тождественна идеям Симоны Блан. Павленко отмечает не только одворянивание буржуазии, но и другую тенденцию – нарушение сословной замкнутости, развитие элементов буржуазной собственности, в том числе известное «обуржуазивание дворянства»[1306]. Блан, напротив, лишает процесс развития буржуазных отношений в XVIII в. его исторической сложности и выдвигает ошибочную точку зрения о «социальном» самоуничтожении «первой» русской буржуазии.