Смерть чистого разума - Алексей Королев

– причём это одна из его причуд последнего времени. Ранее он был вовсе не чадолюбив, – сказал Веледницкий.

– Не к маленьким детям вообще, доктор. А именно к малышу Жакару, которому очень ловко удавалось поддерживать связь Ротонды с внешним миром… в тех случаях, когда Корвину не хотелось, чтобы об этом знали вы.

– Ума не приложу, зачем ему бы это понадобилось? – Веледницкий развёл руками.

– Не знаю, право слово, Антонин Васильевич. Не имею не малейшего представления. Но факт остаётся фактом: Корвин немало от вас скрывал. Скажите, вы когда-нибудь задумывались о смысле написанного на внутренних стенах Ротонды?

– Нет, – просто ответил Веледницкий. – Хотя и обсуждал это с Блейлером. Он согласился с моей идеей, что эти надписи представляют определённый интерес для психиатра, но руки заняться ими у меня так и не дошли.

– Вы полагаете это просто бред? – спросил Ульянов. – Нимало. По крайней мере часть надписей это вполне осмысленная вещь – что-то вроде памятной книжки, в которую Корвин заносил, скажем, имена своих посетителей. Они были зашифрованы, как и даты визитов – последние в виде библейских цитат. Например, глава 18, стих 8 означало первое число восьмого месяца восьмого года, то есть первое августа, глава 28, стих 8 – второе августа. Эти надписи он наносил на участок стены перед собственным столом, а по мере наполнения, видимо, стирал – точно так же, как люди меняют памятные книжки, когда чистые страницы закончатся.

– И что же, – в голосе Целебана недоверие чувствовалось так сильно, что скрыть его он даже не старался, – вы расшифровали имена этих посетителей?

– Совершенно верно, – ответил Ульянов. – Корвин записал имена гостей, которые должны были прийти к нему первого августа – их ему сообщил, несомненно, Антонин Васильевич.

– Точно так, – отозвался Веледницкий.

– …а вот второго августа к нему должен был прийти некий «князь» – и у меня есть все основания полагать, что речь идёт о новом друге инспектора Целебана, ныне, думаю, уже покинувшем пределы Швейцарии. Вы же не сообщали Корвину о приезде великого князя и его намерении посетить Ротонду?

– Да я его первый раз сегодня ночью увидел! – в сердцах воскликнул Веледницкий.

– Вот именно, – сказал Ульянов.

– Но как вам всё это удалось? – воскликнул Скляров, хотя этот же самый вопрос читался в глазах и Веледницкого, и Целебана.

Ульянов рассказал как.

* * *

«На доске пять фигур. Хотя нет, четыре, меня можно не принимать в расчёт, я – зритель. Манера, в которой Ильич ведёт партию аккуратно и неторопливо, каждый его ход – выверен. Точно Тарраш. Или даже Стейниц. Его невозможно обыграть, обороняясь. А эти трое именно обороняются, задавая вопросы, отвечая на вопросы, но не атакуя, не дерзя. Сейчас они прилежно слушают его, не понимая, что эндшпиль уже начался».

* * *

– Что же получается? В записке для Шубина – написанной, как и полагается, – правой рукой и, несомненно, самим Корвиным, великий затворник отчётливо выражает желание взять у Шубина эти деньги и даже сообщает, на какие цели и кому именно они пойдут. Послание изложено ясным языком, хотя и с несколько литературными оборотами. И главное – там есть предельно недвусмысленные слова: «советую Вам в ближайшее время обратить особое внимание на новости из Италии». А написанное – в тот же день! левой рукой! – письмо в Гельсингфорс, напротив, весьма таинственно и полно смутных сомнений в перспективах основанного его поклонниками движения. Корвин называет себя в нём человеком чистого разума и чистого духа и ясно выражает намерение не продолжать более активную политическую деятельность. Довольно-таки интересный феномен, как сказал бы Каутский, который, как известно, понятия не имеет, что такое «феномен» в философском смысле. Столь резкая перемена настроения – в течение одного дня! Тут поневоле задумаешься – не опасно ли оставлять в живых столь опасного человека, простите мне мою тавтологию.

– Вы хотите сказать, что кто-то убил Корвина, потому что тот начал окончательно сходить с ума? – в ужасе спросил Скляров.

– Наоборот, – ответил Ульянов. – Потому что Корвин начал понемногу исцеляться.

– Я ничего не понимаю, – сказал Веледницкий.

– Это ничего, – сказал Ульянов. – Сейчас поймёте. У нас есть два документа. Про один мы точно знаем, что он написан рукою Корвина и в нём автор предстаёт перед нами человеком, если ещё и не полностью здоровым, но ясно видящим пути к своему выздоровлению. Второй документ – смутен и неясен, правда, за исключением того, что его автор определённо не здоров. Другое дело, что мы совершенно не уверены, что автор этот – Корвин.

– Как это «не уверены»? – вскипел Веледницкий. – Это его рука, всё что написано им за последнее время, написано именно этим почерком. Простое сличение совершенно вас убедит, Владимир Ильич. Да, есть эта несчастная записка. Я подтверждаю, что её писал Лев Корнильевич, – и я совершенно не понимаю, почему она написана правой рукой. Я никогда специально не интересовался психопатической природой леворукости. Возможно, профессор Блейлер…

– Оставим пока профессора Блейлера, – сказал Ульянов. – Инспектор, скажите мне как специалист, – высказанная мной версия правдоподобна?

– Допустим, – сказал Целебан. – Но кому могло помешать выздоровление Корвина? Моих русских коллег давайте всё же не учитывать, чтобы не затемнять и без того неясную картину. Так кто же? Я подозреваю, что доктор Веледницкий, например, первым бы желал этого исцеления: пусть интерес праздных визитёров к лишённому такой знаменитости пансиону ослабел бы, зато его слава как врача поднялась бы до невероятных высот.

Веледницкий кивнул и улыбнулся.

– Да уж, тогда профессор Блейлер, пожалуй, стал бы отвечать на мои письма с большей оперативностью. Да и вообще, dat census honores.

– Вы плохой логик, инспектор, – сказал Ульянов. – Ваш силлогизм хромает на обе ноги.

– Почему? – спросил Целебан.

– Потому что он звучит так: «Всякий врач, исцеливший Корвина, прославится» – «Доктор Веледницкий врач» – «Доктор Веледницкий прославится». А это ошибочная конструкция.

– Вы передёргиваете, господин Ульянов. Моя вторая посылка звучит по-другому и она логически безупречна: «Доктор Веледницкий – врач, исцеливший Корвина».

– Силлогизм не может быть построен, если хотя бы одно из двух утверждений – неверное, – сказал Ульянов. – Ваша вторая посылка ложна.

«Он, несомненно, гений, – подумал Маркевич. – Острота его ума оправдывает и его грубость и невыносимое чванство. Поэтому он действительно в первую очередь политик и только потом – революционер. Что бы он сам по этому поводу не говорил и не думал. Только политикам прощается всё – и горе тому революционеру, который не сможет вовремя победить в себе хмель борьбы и восстания и превратиться в составную часть того, что принято называть “правящим классом” – со всеми его кажущимися поначалу столь неприемлемыми