Нежность - Элисон Маклауд

И ее куколке тоже не нравится. У особого гостя и его жены нет детей. Почему? Кроме того, ему нравятся змеи в Рэкхэм-коттедже, но змеи ужасно гадкие. Когда она смотрит на него, он сердито смотрит в ответ, но она еще маленькая, и у него глаза больше.

Машина медленно движется по проселочной дороге, и тутБарбарой, младшей из девочек Лукас, овладевает чисто детский порыв. Она отделяется от матери и бежит – на пухлых ножках, сжимая куклу, под дождем, по лужам, за автомобилем.

Рубинштейн поплотнее закрыл дверь телефонного закутка, потому что мимо протопотали всей толпой дети, преследуя бедного Хватая. «Дина…» – Барбара что-то говорила насчет Дины. Майкл не разобрал глухим ухом.

Он объяснил суть предстоящего процесса. Описал бедственное положение Лоуренса, покойного автора, бедственное положение книги и мужество издательства «Пингвин букс». Процесс начнется в октябре, сказал он, а это значит, что времени остается мало. Они с коллегами день и ночь работают над линией защиты.

И тут настало время для «вопроса на 64 000 долларов», как выражаются его американские друзья. Он постарался, чтобы голос звучал небрежно, но искренне и заботливо. Не согласятся ли Барбара и Бернард любезно одолжить ему Бернардину на день судебного заседания?

Из трубки донесся голос Барбары, как предупредительный удар палочкой по треугольнику в оркестре:

– Дину, вы говорите?

– Конечно, мы будем всячески заботиться о ней – и, возможно, она даже получит удовольствие.

– Майкл, боюсь, мне пора заканчивать разговор. Понимаете, я должна скоро забрать со станции Дину и Ника. В сущности, я уже опаздываю, а на небе собираются тучи. Вы очень любезны, что подумали о ней.

– Пожалуйста-пожалуйста. – Вообще-то, это он просил ее об одолжении. Что-то пошло не так. Жаль, что Бернард за границей. Что еще можно сказать? – Я очень надеюсь, что вы с Диной рассмотрите мою просьбу.

Он слышал, как Барбара роется в поисках карандаша. Она обещала, что запишет его номер и попросит Дину перезвонить.

– Нашла. ХЭМ девяносто три пятьдесят. Записала, – отрывисто, деловито сказала она. – А теперь прошу меня извинить, мне надо выезжать.

До него наконец дошло. Барбара не в восторге от того, что ее дочь проводит время среди уродцев Пикассо в галерее Тейт. В равной степени она не хочет, чтобы ее дочь стояла у всех на виду в суде и защищала скандальный роман.

Закон изменили, чтобы защитить литературные произведения, отличить их от садомазо-романчиков, выставленных на лотках книжников на всем протяжении Чаринг-Кросс-роуд. Суд над явно непристойным романом не привлек бы внимания, никто бы и бровью не повел, а вот этот процесс – поскольку касается литературного произведения – может не только собрать толпу, но и разозлить ее. В сущности, истеблишмент был бы совсем не против такого исхода. Кое-кто явно лишь приветствовал бы острую реакцию консерваторов.

Может быть, для Барбары Уолл это совсем не такое простое дело, как надеялся Рубинштейн.

Устроить из Лоуренса показательный пример, провести черту, сохранить статус-кво. Позиция генеральной прокуратуры напомнила Рубинштейну увиденное однажды на Риджент-стрит, когда кучка мальчиков из частной школы набросилась на тощего мальчишку, ученика государственной школы, в дешевом блейзере.

Рубинштейн знал: Барбара Уолл каким-то образом почувствовала, что дело опасное, и что бы ни сказал ее муж, мнение матери весомее, когда речь идет о дочери. Барбара не хотела, чтобы ее ребенок оказался в центре публичного и неблагожелательного внимания. Рубинштейн решил, что ее можно понять.

Назавтра Дина не позвонила. Рубинштейн цеплялся за обрывки оптимизма до вечера, когда Хватай, измученный детьми, свернулся у его ног и заскулил.

За окном кабинета в чернильной темноте неба взошла мрачная луна.

Наутро, с первой почтой, в «Гейблз» принесли большой конверт. Рубинштейн собирался выезжать к себе в контору, в Грейз-Инн, хотя и с опозданием. Но, вскрыв конверт, он тут же вернулся к себе в кабинет.

К его удивлению, из конверта выпали фотокопии двух рассказов, оба авторства Лоуренса. Точнее, это оказались две версии одного рассказа.

Первый был из очень старого выпуска «Инглиш ривью», от 1915 года, и назывался «Англия, Моя Англия». Рубинштейн слышал об этом рассказе, хотя и не мог бы похвалиться, что читал его. Вторая пачка листов оказалась другим вариантом того же рассказа, озаглавленным «Англия, моя Англия». От руки была приписана дата: 1924 год. Слово «моя» утратило заглавную букву, но сам рассказ стал длиннее на несколько страниц. Кто же прислал его и зачем?

Между двумя рассказами обнаружилось письмо, длинное письмо, от Барбары Лукас Уолл. Как неожиданно. По поводу чего это она хочет излить душу? Он сел за письменный стол, расстегнул плащ и раскурил трубку.

Первая версия «Англии, моей Англии» вышла за тринадцать лет до «Любовника леди Чаттерли». Какое она может иметь отношение к нынешнему делу? Рубинштейн встал, подбросил угля в камин и снова сел читать письмо Барбары. Что же произошло после его телефонного звонка?

Листы бумаги были исписаны от руки, размашистым почерком, синими чернилами, с сильным нажимом, словно плотину прорвало.

6 сентября 1960 года

Уинборн

Грейтэм

Дорогой Майкл!

Вероятно, Вы догадались, что я попросила Дину не звонить. Я хотела бы объяснить свое решение.

Ситуация, которой касается ваша просьба, намного сложнее, чем кажется. Вы, конечно, не могли об этом знать. Окажите мне любезность и прочтите последующие страницы. Мы считаем Вас своим другом, и я хотела бы, чтобы Вы нас поняли. Я знаю, что Бернард чрезвычайно благодарен Вам за дружбу и поддержку.

В качестве объяснения прилагаю рассказ Дэвида Герберта Лоуренса «Англия, моя Англия». Возможно, Вы знакомы с ним в том или ином виде. Две его редакции скажут больше, чем любые мои слова.

Прочитав, Вы, возможно, заметите главное сходство. «Маршаллы» списаны с моих родных, Мейнеллов, семьи моей матери – и моей семьи, конечно, тоже, – какой она была во время Первой мировой войны. Тогда – как и сейчас – мы жили в Лондоне и в загородном имении в Сассексе. Разумеется, мои бабушка и дедушка, Уилфрид и Элис Мейнелл, уже скончались, но моя мать, их дочь Мэделайн Мейнелл, в замужестве Лукас, жива и здорова, ей сейчас около 80 лет!

Я была еще маленьким ребенком, когда Лоуренс с женой жили у нас в имении. Они прожили здесь около полугода. За это время Лоуренс создал окончательный вариант романа «Радуга» и «Англию, мою Англию». Обычно он для перепечатывания рукописей пользовался услугами моей тети Виолы и друга семьи Элинор Фарджон, но в конце того лета он