Нежность - Элисон Маклауд

Дина сообщила, что Эдвард Морган Форстер читал им лекцию о Лоуренсе, и, возможно, в своих рекомендациях и в своих умолчаниях он также избегал воспоминаний и упоминаний о Лоуренсе и Грейтэме. Мама говорит, что Форстера видели, когда он однажды рано утром, еще до свету, уходил из имения пешком. Накануне вечером в большом доме слышали, как Лоуренс ссорится с Форстером, выкрикивая ужасные, ранящие слова. Слишком тонкие стекла в окнах!

Мы понимаем всю важность этого судебного процесса для издательства «Пингвин» и причины, по которым Вы хотите выставить Дину в качестве свидетеля. Боюсь, однако, что в этом случае мы не можем помочь Вам (или Д. Г. Лоуренсу). Как вам известно, моя мать, Мэделайн, еще жива, но не слишком крепка здоровьем. Мы не хотим ее травмировать. Она нам очень дорога. Я знаю, что Вы поймете.

Мы с Диной согласились ничего не говорить ей о Вашей просьбе. Мы хотим избавить ее от воспоминаний о рассказе и печальной памяти о Лоуренсе. Мне кажется, она когда-то к нему хорошо относилась.

Мы с Диной всецело сочувствуем Вашей борьбе с цензурой и желаем Вам всяческого успеха в суде. Я также не упускаю из виду того факта, что Лоуренс мужественно и неустанно писал вплоть до самой своей смерти.

Заканчивая письмо, я слышу нежный крик совы в саду. Этот утешительный звук памятен мне с детства. Моя мать читает у огня. Дядя Фрэнсис развлекает нас милыми (хотя и часто повторяющимися!) рассказами из прежних дней. Дина и Ник поджаривают на огне лепешки для всех нас. Ник, похоже, остается у нас до начала учебного семестра. Я отвела ему и Дине соседние спальни – я очень современная мать! Дина надеется вскоре найти работу редактора. Она говорит, что начала писать роман. Бернард винит в этом мою родню!

Ваша, с наилучшими пожеланиями,

Барбара

Майкл Рубинштейн выдохнул, вернул письмо в конверт, однако не покинул дом, чтобы отправиться в Грейз-Инн. Вместо этого он пошел по коридору в гостиную и выбрал из стопки пластинок с записями концертов адажио соль минор Альбинони. Но когда Альбинони зазвучал из колонок, Хватай вскочил на ноги и завыл, проникшись изысканным страданием скрипок.

Бедный пес, подумал Рубинштейн. Он пытается совладать с наплывом чувств.

В гостиную заглянула, морщась, жена Рубинштейна. Ее лицо недвусмысленно говорило: «Умоляю, сделай, чтобы это прекратилось».

Он раскаялся, встал и снял иглу проигрывателя с пластинки.

Уходя, жена оглянулась:

– Ты специально надел котелок?

Он пощупал голову:

– А!

Снова в кабинете, уже без шляпы, Рубинштейн взял две версии рассказа и опустился в потрепанное кресло. Сначала он прочитал вторую версию, более длинную из двух «Англий». Его собственный дом265 – дом Годфри Маршалла, то есть, напомнил себе Рубинштейн, Уилфрида Мейнелла, деда Барбары, – стоял, отступая от дороги, неподалеку от крохотной церковки посредине почти вымершего селения – поместительный старый фермерский дом в глубине пустого двора, заросшего травой266.

Рубинштейн читал, и ему казалось, что перед ним открывается вся «Колония», как ярко освещенная диорама старинной деревушки, в которую он вглядывается сквозь толщу времени. Вот длинный амбар или хлев, где жили коровы или свиньи до того, как он уже в переделанном виде приютил Лоуренса. Вот, в залитой солнцем лощине, Рэкхэм-коттедж – его земли граничат с клочковатой травой общинной земли, где кишат змеи. Вот молодая Мэделайн Лукас зовет детей с порога домика, и малютка Барбара, переваливаясь на пухлых ножках, бежит за сестрами. Вот их отец, Перси, сколачивает доски, строя мостик.

Действительно, рассказ Лоуренса был удивительно живым; он передавал ощущение мира, который вот-вот, словно маятник, остановит рука войны.

Мысленно Рубинштейн протянул руку и снял крышу со старого усадебного дома. Вот Дина, свернулась калачиком на коврике у пылающего камина и впервые читает про поместительный старый фермерский дом в глубине пустого двора, заросшего травой267, и про Крокхэм-коттедж268, где когда-то жили ее бабушка и дедушка; где играли дети в высокой траве.

Призраки былого, подумал Рубинштейн. Он явно потревожил их. Несмотря на всю важность дела, он может лишь оставить их в покое, дать им снова уснуть.

vi

Дина и Барбара были не единственные, кто постарался остаться в стороне от намеченного судебного рассмотрения. Чем дальше, тем больше свидетелей, которые поначалу казались Рубинштейну перспективными, отвечали загадочными недомолвками, ссылались на непреодолимые обстоятельства или «уже имеющиеся планы». Поиск авторитетных свидетелей со дня на день становился все труднее, а время истекало.

Рубинштейн полагал, что Ребекка Уэст будет только рада выступить на суде; он готов был побиться об заклад. Ее интерес к судам и судебным процессам зафиксирован в документах; кроме того, она когда-то была знакома с Лоуренсом и вскоре после его смерти, в 1930 году, написала хвалебную статью – мемуар о нем по просьбе его издателя, Секера.

На первой же странице она недвусмысленно выражала свои чувства: «Даже в своем собственном племени он не получил должного признания. Я с ужасом поняла, какая большая часть того, что я всегда списывала на паранойю Лоуренса, была, в сущности, основана на фактах, лишь когда прочитала его некрологи: их авторы не только скупятся на похвалу, должную мертвому гению со стороны живых, но, насколько возможно, отказывают ему даже в простой вежливости, какую мы проявляем к памяти любого покойника»269.

Теперь, тридцать лет спустя, Ребекке Уэст представился идеальный случай загладить несправедливость; однако на просьбу Рубинштейна выступить свидетельницей защиты «Пингвин букс» писательница ответила как-то странно. Она позвонила его секретарю и оставила сообщение – вежливое, но краткое. Из надежных источников, от своих информаторов («информаторов»?) она знает: Лоуренс сам не хотел, чтобы полная неподцензурная версия «Чаттерли» стала доступна широкой публике. А потому Ребекка сомневается, что может помочь. Если у нее возникнут еще какие-либо соображения насчет этого дела, ее помощник свяжется с Рубинштейном.

Отказ Ребекки неприятно удивил Рубинштейна. Более того, ее утверждение, что сам автор считал книгу неподходящей для широкой публики, откровенно опасно. Подобное заявление может обрушить всю защиту. Если обвинение узнает о Ребекке – или, что еще хуже, наложит на нее лапы, – «Пингвину» крышка. Слишком многие желают неудачи этой книге, а голос Ребекки весо́м.

Более того, при всем уважении к Даме Ребекке,