Нежность - Элисон Маклауд

ли это? Все знали, что этот рассказ – «про» Мейнеллов, и особенно – про предположительно распадающийся брак моих собственных дорогих родителей, Мэделайн и Перси. Но Лоуренс же не называет нас по именам, ведь правда? К тому же это рассказ, художественное произведение.

Дело не только в том, что мой отец выведен как человек слабый, не имеющий цели в жизни. С моей старшей сестрой Сильвией (в рассказе она Джойс), как я уже упоминала, произошел ужасный несчастный случай – когда она была еще совсем ребенком, за два года до приезда Лоуренсов в Грейтэм. Она чуть не умерла.

Мои родные и не догадывались, что Лоуренсу известны подробности. Возможно, он расспросил наших друзей. Для моей семьи это был глубоко личный и очень болезненный эпизод. Правду сказать, среди моих первых детских воспоминаний – обеспокоенное лицо матери в окне автомобиля, отбывающего из Грейтэма, чтобы доставить лихорадящую сестру в Лондон. Я чутьем понимала, что, может быть, больше никогда ее не увижу.

Мой отец погиб через несколько месяцев после первой публикации, но, несмотря на это, Лоуренс во второй редакции рассказа приложил дополнительное усилие, чтобы сделать его персонажа еще более жалкой фигурой. В его изводе отец был виноват в несчастном случае.

«– Ой, папочка, папа, папа!

Ее напугал вид крови, хлещущей у нее из колена.

– Упала на серп – ты резал как раз здесь траву, так он и валяется с тех пор, – сказала Уинифред, с горькой укоризной глядя ему в лицо, когда он нагнулся ниже»264.

Сестра в самом деле порезала ногу о косу, брошенную в траве. Такова была суть несчастного случая. Во второй версии рассказа косу оставил в саду персонаж, прототипом которого послужил мой отец. Мало кто знал, что в это время отца даже не было в стране. Однако наша семья не собиралась взваливать вину на человека, который в самом деле бросил косу – прискорбная случайность, – или изливать свои обиды на публику.

Бабушка запретила своей дочери, моей матери Мэделайн, читать какую-либо из версий рассказа, но он продолжал служить источником непреходящей боли для бабушки, дедушки и других родственников каждый раз, когда рану и почти смертельную травму Сильвии подвергали «критическим разборам» в прессе.

Даже я когда-то задавалась вопросом, не скрывает ли чего-то старшее поколение. Однажды в юности я по неведению бросила это глупое обвинение в лицо семье, чем, конечно, лишь обострила боль моей матери. Видите, как просачивается яд? Мой отец был прекрасным семьянином и пользовался всеобщей любовью.

Лично я считаю, что, создавая персонаж с обликом моего отца, Лоуренс прикрывался им, как маской, чтобы выразить собственную беспомощность и «паралич» – психологический, духовный и в особенности сексуальный. В его книгах постоянно возникает образ «бесполезного самца», вплоть до сэра Клиффорда Чаттерли, бессильного и запертого, как зверь в клетке, в своем инвалидном кресле. Уверяю вас, если бы отец вернулся с войны в инвалидном кресле, он был бы каким угодно, но не бесполезным. Он был бы полон сил и всеми обожаем.

Мы не знаем, успел ли он прочитать рассказ до своей гибели. В армии многие читали «Инглиш ривью». Этот журнал часто пересылали на фронт, в окопы. Конечно, вы понимаете: мы, родные Перси, всем сердцем надеемся, что он его так и не увидел. Он был чувствительным и любящим человеком, и рассказ глубоко ранил бы его.

Я также не знаю, читала ли этот рассказ моя мать, Мэделайн, или же повиновалась запрету своей матери. Если честно, я так и не набралась мужества спросить. Я всегда боялась вторгаться в границы ее скорби.

Я подозреваю, что моя сестра Сильвия (девочка в рассказе, жертва несчастного случая) прочитала его, когда мы были подростками. Надеюсь, что нет, но она всегда смело встречала невзгоды. Ее описание, сделанное Лоуренсом, омерзительно. Моя сестра никогда не была «калекой» – ни телом, ни духом. Ничто не может быть дальше от истины. Она всегда служила для нас примером и вдохновением. Сейчас она уже сама мать семейства.

Моим старшим родственникам оставалось только притвориться – в основном друг перед другом, – что они незнакомы с Лоуренсом. В сущности, после всего, что произошло, и впрямь кажется, что они его никогда не знали по-настоящему.

Лишь сегодня я рассказала Дине, что Лоуренс и Фрида не только бывали у нас в Грейтэме, но и жили, как друзья, в коттедже моей тети Виолы примерно полгода; что Лоуренс был принят у нас в семье как свой. Дину это отчасти потрясло. Она всегда считала нашу «Колонию» своим главным домом и до сих пор была уверена, что знает в нем каждый уголок и каждую связанную с ним историю.

Говорят, Лоуренс умело обращался с детьми. Я его едва помню, но, по рассказам взрослых, я единственная из всех детей в семье относилась к нему с неизменной враждебностью. Возможно, я была мудра не по годам! Надо сказать, что он оказал огромную услугу моей кузине Мэри и ее матери, моей тете Монике: он был репетитором Мэри и всего за три или четыре месяца подтянул ее весьма плачевное образование до такого уровня, что она смогла сдать вступительные экзамены в школу Святого Павла для девочек.

Вся эта история навела моих старших родственников на мысль, что они в каком-то смысле поранились о косу, которую сами же и подбросили, пригласив Лоуренса в «Колонию»; что они, как дети, проявили глупую беспечность.

После Лоуренса мы уже никогда не были так беззаботны. Не знаю, обрели ли мы в полной мере свою прежнюю веру, свое прежнее доверие к миру. Я не исключаю, что в XX веке мы стали менее расслаблены, более замкнуты. Если можно сказать, что «наше время» когда-нибудь было, то оно кончилось с публикацией «Англии, моей Англии» и похвалами критиков, которые сочли этот рассказ одним из первых произведений, обличивших безумие Первой мировой войны. Возможно, наше время ушло вместе с Англией, по которой скорбел Лоуренс. Воистину, он обозначил ее кончину на нашем маленьком участке Сассекса. Во всех отношениях, которые что-то значат, наша «Колония» и была его Англией.

Мой дядя Фрэнсис до сих пор именует Лоуренса «пригретой на груди змеей», но мне не кажется, что бабушка, Элис, пыталась его демонизировать. Она просто хотела, чтобы ей позволили забыть.

Как бы то ни было, в рассказе есть несколько бесспорно прелестных мест, особенно во второй редакции. Это прекрасная элегия навеки ушедшей Англии.