Пристанище пилигримов - Эдуард Ханифович Саяпов

корни… Она… знает себе цену. — Когда он это произносил, на его лице появилось некое подобие наивной детской улыбки.

— Любая шлюха знает себе цену, — парировал я довольно жёстко, но он ничего не ответил, а лишь устало прикрыл глаза.

Вновь повисла бесконечная пауза, и у меня появилось ощущение, что он берёт меня измором.

— Я давно искал такую женщину, — произнёс он. — Тем более она еврейка, а это значит, что она будет идеальной матерью для моих детей.

— Ты что — еврей?

— Да, в некотором смысле.

— Раньше вы так легко не признавались.

— Раньше это было клеймо, а в наше время звучит как пароль.

Я не совсем понял, что он хотел этим сказать, но не стал педалировать эту тему, потому что мне хотелось быстрее закончить этот неприятный разговор. У меня даже поднялась температура, настолько этот человек был для меня токсичен.

— Ладно, Лёха… Я тебя вполне понимаю. Уважаю твои чувства и сделаю так, как ты сказал.

Он встал с лавочки и протянул мне руку. Мне показалось, что это было искренним жестом.

— Я знал, что ты нормальный пацан, — сказал он и, тяжело ступая, двинулся от меня прочь.

Я понял, что этот разговор дался ему с трудом. Обычно он пользовался другими методами и по жизни редко прибегал к дипломатии. Я смотрел, как он уходит, как вздрагивает его могутная спина при каждом шаге, как он поводит при ходьбе квадратным черепом, как слегка сутулится, косолапит, — и заметил, что нет уверенности и силы в его шаге, в его словах и в его поступках. Он был явно не здоров, и я тогда подумал: «Этой болезни подвержены все без исключения. Когда приходит любовь, ломаются даже такие крепкие механизмы, как Лёха».

Моя неистовая любовь — моя сладкая боль — ожидала меня в Тагиле, но я боялся туда возвращаться, или точнее сказать — не торопился. Я обманывал себя и жену пустыми обещаниями, хотя понимал неизбежность моего возврата. Здесь, у Чёрного моря, я слегка забылся, успокоился, регенерировал, как ящерица, отрастив новый хвост, и даже другие женщины в моём восприятии стали приобретать заманчивые формы. Уже без скуки и отвращения я смотрел на бледный восход, без страха и дикого сердцебиения любовался кровавым закатом, с робкой надеждой заглядывал в будущее… Но именно там, в будущем, зияла чёрная пугающая дыра.

Алексей скрылся из виду, а я пошёл собирать цветы. Уже тогда, ползая по краю клумбы, я отчётливо понимал всю бессмысленность этой затеи, но тем не менее я надёргал целую охапку белых хризантем, у которых лепестки были прозрачные и нежные, как папиросная бумага. Не было желания возвращаться в клуб, поскольку не хотелось встречаться с Калугиным и видеть в его глазах отражение собственной глупости, не хотелось ещё раз пересекаться с Алексеем, сидеть с Анютой и Ириной за одним столом, и уж тем более совершенно не хотелось видеть сестрёнок, но я поплёлся туда, только ради моей жены. Мне просто захотелось подарить ей этот чёртов букет. Вот такая возникла прихоть.

Пока я возвращался в отель, всю дорогу представлял себе, как она удивится, расчувствуется, как холодные глаза её потеплеют и помимо воли наполнятся прозрачной слезой, как она пошутит в своей ироничной манере: «Мансуров, не порти погоду, а то завтра на побережье обрушится ураган». А потом мы уйдем из этого шалмана в свой номер 236, заберёмся под одеяло, прижмёмся друг к другу, как два бесполых существа, и будем смотреть телевизор. Где-то за окном будут стрекотать цикады, будет обволакивать сном отдалённый шум прибоя, где-то будет играть музыка, и натужное гудение лифта оборвётся на нашем этаже, и какие-то голоса заполнят его ненадолго, а потом хлопнет дверь, и снова воцарится тишина, покой и вечное биение волн.

Конечно, я выглядел нелепо с этим обтёрханным букетом, когда появился на пороге клуба. На входе меня встретил Калугин и парочка его крепких пацанов. Они посмотрели на меня с улыбкой и переглянулись между собой, а Калугин воскликнул, словно развязанный конферансье:

— Ну ты посмотри на него! Вылитый жених!

Я стыдливо опустил букет головками вниз, и мне захотелось его выкинуть. Я бы, наверно, так и сделал, если бы урна была поблизости.

— О-о-о, сколько ты грязи приволок, — сказал Андрей Григорьевич, разглядывая мои кроссовки: от них кусками отваливалась земля с клумбы.

— Она выступает? — спросил я.

Он картинно развёл руками.

— Увы, нет. Мы не смогли её утешить. Уж больно ты её обидел, Эдуард. Я, говорит, таких жлобов ещё не встречала.

— А где она? Может, я попробую? Упаду в ножки, челом буду бить!

— Бесполезно. Ты бы видел, что мы с Ленкой вытворяли. Она отстукивала чечётку, а я затянул «По полю танки грохотали». Потом она исполняла лунную походку Майкла Джексона, а в конце нашего выступления был акробатический этюд. Но растопить её ледяное сердце нам не удалось. Видно, твоя харизма оказалась сильнее.

— И где она? — спросил я.

— Сказала, ни минуты здесь не останусь. Даже десерта не дождалась.

— Уехала?

— Ага… В обществе своего носатого директора… На большом чёрном джипе американского производства.

— Вот такие дела, Эдуард! — подытожил он, хлопнув меня по плечу.

Я почувствовал, что Калугин находится в каком-то экзальтированном состоянии, но я не мог понять причину его возбуждения.

— А где Ленка? — спросил я.

— А ты разве не знаешь? Она с ребятами уехала выступать. Не помню, как называется отель… Где-то в Кабардинке.

— Давно?

— Десять минут назад проехали КПП.

— Ладно, не расстраивайся, — сказал Калугин, положив мне руку на плечо. — Тебя подружки заждались. Одна из них даже ко мне подходила, спрашивала: «А куда у нас Эдуард запропастился?» Прямо вся горит нетерпением.

— Да пошли они, — процедил я сквозь зубы.

— Вот именно… Была бы у меня такая жена — я бы на других баб даже не смотрел.

— Эх, Григорич, любая жена рано или поздно приедается, и хочется… хочется любую другую бабу… Даже пускай она будет страшнее, хуже в тысячу раз твоей жены, но д-р-у-г-у-ю!

— Ты просто гуляка, — парировал он, глядя на