Письма к императору Александру III, 1881–1894 - Владимир Мещерский

– Зачем молчать? Мы не можем этого требовать, так как мы одних убеждений с вами, но мы желали бы, чтобы вы об этом говорили мягче, реже, политичнее.

– Да, но в начале вы не то мне сказали, – ответил я!

Все это грустно и странно.

Невеселое то, что мне в ободрение и в утешение Ив[ан] Ник[олаевич] Дурново сказал: «Не смущайтесь, делайте свое дело честно, как совесть велит, но будьте осторожны в выражениях и из трех слов выбирайте всегда самое нежное; вот и все, а на графа Толстого не пеняйте; он теперь и боязлив, и нервен, и нерешителен».

Вчера вечером собралось у меня немало гостей на винт, и между прочими был Варшавский, неизвестно почему полюбивший меня за эти последние 2 месяца. Он сообщил нам очень интересное сведение о знаменитой нормировке сахара, будучи сам сахаропроизводителем, если не ошибаюсь, в Кам[енец]-Подольской губ. Признавая этот вопрос безусловно не государственным и не подлежащим вовсе рассмотрению правительства, он сказал: верьте мне, что и вопроса-то этого не было бы вовсе, если [И. Г.] Харитоненко не запродал на 3 года до 11/2 мил. сахарного песку в прошлом и в нынешнем году по 5 рублей кругом. Между прочим, он запродал огромную партию Бобринским и другим заводчикам. Харитоненко, как очень умный человек, предвидел уже в прошлом году падение цен на сахар и с осени прошлого года ввиду этого понижения запродал свой песок на 3 года по 5 рублей. Теперь цена упала до 3 рублей. И что же вы видите? Бобринские и все западные сахарозаводчики, которым будет очень накладно платить по 5 р. Харитоненко за пуд песку, в течение 3 лет, когда цена сахара упадет до 3 рублей, в нормировке видят исход из своего критического положения, то есть повышение цен на сахар. Харитоненке наоборот, запродавшему сахар по 5 рублей, выгодно наибольшее понижение цен на сахар, и вот Харитоненко стоит против нормировки. В сущности все это дело это спор и дуэль между карманами Бобринских, Абазы и Кии и между карманами Харитоненки!

По мнению Варшавского, правительству следовало бы ответить: я в это дело не вмешиваюсь; если вам нужна нормировка, кто вам мешает всем сахарозаводчикам собраться и установить нормировку от себя, как это сделали, например, все земельные банки в России, без всякого правительственного вмешательства, для того, чтобы ограничить выпуск банковых облигаций, так как их оказалось слишком много на биржах.

Но в том-то и дело, что сахарозаводчики не могут сойтись и согласиться на нормировке добровольно и между собою, и потому подняли всю эту интригу в Комитете министров, чтобы добиться от правительства нормировки как средства поднять цену на сахар и поправить свое критическое положение.

Сегодня вечером у меня [М. Н.] Галкин[-Враской] поздравлял И. Н. Дурново с назначением.

– С каким? – удивленно спросил Дурново.

– С местом [Н. Н.] Герарда.

– Ничего не слышал.

– Хитрите.

– Право, ничего не знаю, это слух «Новостей»[525].

Во мне зажглась все-таки надежда. Молясь Богу сегодня ночью, горячо помолился Богу о назначении на место Герарда И. Н. Дурново. Дай того Бог, дай того Бог, дай того Бог!

Узнаю удивительную новость, но если она верна, кричу ура ей от всего сердца, будто кандидатом в болгарские князья избран Государем князь [Н. Д.] Мингрельский! Мне кажется, что такой выбор лучше оккупации.

Светлый день записываю под этим числом, по полноте ободривших меня впечатлений. Беседа с Государем оживила мою область надежд и сказала мне, что я был прав, не предаваясь унынию. Государь видимо прислушивается к разным голосам, прежде чем на что-либо решиться. Еще не видевши Государя, я сказал Императрице, что как бы трудно ни было и во внешней и во внутренней политике положение Государя, я ни на минуту не могу тревожиться, так во мне тверда вера, что Бог Его научает и ведет. А когда побыл в Его мире, то эта вера получила еще большую ясность. Нет вопроса, к которому Он был бы равнодушен, но в то же время нет вопроса, по которому Он бы торопился и увлекался.

В политике внешней – главнейший вопрос – это избрание князя Болгарского. Смущение и тревога, овладевшие мною после беседы с бывшим кутаисским губернатором [Н. Я.] Малафеевым по поводу кн. [Н. Д.] Мингрельского, были во мне настолько искренны, что я решился высказать Государю сущность того, что мне передал Малафеев; но не желая сразу высказать его мнение слишком резко, я слегка смягчил то, что он мне сказал, но потом подумал, хорошо ли я сделал, что не прямо сказал Государю то, что мне с таким серьезным вниманием к вопросу высказал никогда не кривящий душой и не увлекающиеся Малафеев. Вечером разговор сегодняшний с [А. С.] Васильковским меня еще больше подтвердил, что так как главное это интерес Государя, то надо говорить Ему то, что знаешь от людей, заслуживающих уважения. Оказывается, что то, что с таким волнением прибежал мне сказать Малафеев с неделю назад о кн. Мингрельском, после моей статьи о нем в Дневнике «Гражданина»[526], то самое мне сегодня вечером передал тоже с волнением Васильковский, со слов почетного опекуна, бывшего тоже губернатором на Кавказе [Г. К.] Властова[527]. Оба говорят, точно сговорившись. Главная слабая и опасная сторона личности кн. Мингрельского, кроме его неискренности и двуличия чисто азиатских – это среда, в которой он жил столько лет и с которою связан разными семейными и денежными связями. Этот окружающий его мир, это целая паутина всевозможных людей без принципов, где одна часть – низкие угодники и прислужники, а другая всякие темные гешефтмахеры. По мнению Властова, если только он будет назначен и хоть одного возьмет с собою из своего антуража, тогда кончено; сразу откроется доступ посредством этого одного всяким проходимцам, всяким агентам и авантюристам во имя подкупа. Властов говорит так же, как и Малафеев, что не бывши на месте, нельзя себе даже представить приблизительно, что за люди до последнего окружают этого несчастного князя Нико. По их мнению, если назначение его уже дело решенное, и нельзя взять назад его кандидатуру, то, чтобы оградить священные интересы Государя в этом опасном деле и предупредить малейшую возможность разочарований в будущем, следовало бы поставить условием sine qua non[528] назначения князя Николая Мингрельского и протекции России, – чтобы он обязался словом и подпискою ни единого, буквально ни единого человека не брать с собою с Кавказа или из Петербурга, а чтобы все до единого к нему лица были назначены ему свыше в Петербурге. Тогда, окруженный чисто русскими, честными, военными людьми, – князь Мингрельский мог бы оказаться полезным исполнителем предначертаний и воли русского правительства. Но только одного допусти из его приближенных, и это пронюхает агент Англии, тогда последняя лесть может оказаться горше первой[529].