Письма к императору Александру III, 1881–1894 - Владимир Мещерский

И что же совершается? Вопрос церковный немедленно переделывается в политический; Болгарская церковь теряет свою силу с рождения, а все живое преобразуется в политическую страсть, и начинается пропаганда политического освобождения. Все взоры устремляются на Россию. Россия, предавшая на произвол судьбы и революционного принципа вопрос о Церкви в Болгарии, призывается к политическому освобождению Болгарии. И тут какое поразительное явление Божьего Суда и Промысла. Совершается война 1876 года. Победоносное войско, освободившее Болгарию, подступает к стенам Царьграда. У ворот его Ангел Божий стоит с мечом и обращает православного победителя вспять, и смущенное и пристыженное русское войско отступает. Ангел как будто возвестил: Вы презрели церковь – Вы из политических соображений не помешали Болгарской революции самовольно отделиться от Матери-Церкви, так теперь пусть те же политические соображения перед Европою помешают вам достигнуть торжества Церкви; оставайтесь при одной политической свободе, купленной ценою крови ваших героев, но церковного и Божьего благословения на сие дело не будет, и отныне все, что будет предпринято, будет созидаться в разрушение, все будет сеяться в растление, и как Болгария пошла против своей матери Церкви греческой, берегшей ей свободу духа 4 века, и путем лжи и измены пошла, так теперь она тем же путем пойдет против вас, русских, давших ей свободу политическую.

И как страшно скоро эти мечтанные слова оправдываются.

Тут же у ворот Царьграда, в Сан-Стефано происходит совещание с турецкими делегатами об условиях мира[534]. И поразительное совпадение и повторение! Как в переговорах с патриархом Григорием XVI болгарские воротилы требовали признания Болгарской церкви, вплоть до Егейского моря, так на Сан-Стефанском совещании [Н. П.] Игнатьев потребовал политической автономии для Болгарии вплоть до Егейского моря. Дали ее… и затем Берлинский конгресс возвращает Болгарии все те пределы, которые 10 лет пред тем признал бесспорными для автокефальной церкви Константинопольский патриарх, до Балкан и не далее. Поразительное явление Божьего Промысла!

Затем начинается новая жизнь освобожденной Болгарии, и что же мы видим? Буквально и математически тождественное повторение относительно России всего того, что проделано было десять лет перед тем теми же болгарами относительно Греческой церкви: политика лжи и измены в малом и большом. Так же точно по воле Промысла ушла Болгария из-под власти и опеки России, как ушла ее церковь из-под опеки патриархата – и теперь без Церкви, без веры, без связей с Россиею – эта страна представляет небывалую еще в истории народов оргию разврата и растления в периоде своего младенчества.

– Что же теперь делать? – спросили все.

– Государь, господа, – ответил Филиппов, – сколько можно догадываться, и решать чутьем то, что не знаешь точно разумом, – благой путь избрал – dans le doute abstiens-toi[535]! Он не отнимает у болгарского народа – надежду заслужить Его благоволение, но Он порывает всякое общение с властителями этой страны, так как они еще нечестивее своего предместника князя Баттенбергского. Пока все так, нет почвы, на которой русский Царь мог бы, не роняя Свое достоинство, сходиться с болгарским народом даже отцом, не то что Государем.

– А дальше что?

– А дальше молиться о том, чтобы Бог не допустил Россию дойти до печали и позора изнимать меч за этот народ с кем бы то ни было, это раз, а второе, молиться о том, чтобы Государь ясно увидел и твердо уразумел, что иного пути, как посредством Церкви, нет для Того Царя русского, кто хочет явиться на Востоке быть преемником Константина Великого.

– То есть? Что же это значит?

– А значит то, что необходимо не с дипломатами говорить о Болгарии, а в Церкви беседовать о ней с ожиданием благодати Божия откровения, другими словами, нужен Вселенский Собор, по почину нашего Царя, который бы принялся за обсуждение всех не под силу человеку оставшихся нерешенными вопросов. Победоносцев скажет, может быть: не к чему, но Побед[оносцев] не совесть и не дух народа и его Церкви.

При этом один из гостей дал прекрасную мысль: созвать Собор в Севастополе, на русской Голгофе.

И в самом деле, каким светом озарилось бы царствование Государя, если Он решился бы на столь простую и нужную инициативу.

– А войны не дай Бог еще за Болгарию, – сказал Кутузов. – Войны ни с кем, – а жить в ожидании войны с Берлином… Вот где ключ к решению всех наших жгучих и томительных вопросов. Босфор, София, Дарданеллы, Вена, все не прежде будет достоянием нашей победы, пока мы не сразимся с Берлином. Берлин наша Ахиллесова пята, наше проклятие. Мы фанатично должны верить в спасительную необходимость войны с Пруссиею, мы должны разрушить этот дутый колосс, этот арсенал войны и раздоров… и только тогда, убив Дракона, мы можем будем вздохнуть. Без этого так или иначе, мы идем к верной гибели. А потому ни рубля, ни капли крови не будут пожертвованы нами на войну какую бы то ни было, до войны с Германиею… И чем раньше это будет, тем для нас будет лучше и выгоднее. Теперь мы имеем шансы, что малейшая неудача у пруссаков, и Германия начнет отделяться, и Австрия будет не прочь припомнить старые счеты с пруссаками победителями…

– Да, все это верно, совершенно верно, но вот беда, и серьезная беда; у нас, кажется, еще не начали делать магазинных ружей…[536] А надо, и скоро надо, ведь Вильгельм ежедневно может скончаться…

Было у меня вчера вечером много гостей на моей среде. В числе гостей был маленький генерал [И. А.] Арапов, женатый на [А. П.] Ланской. Что значит – жить в деревне, подумали мы все, и сказали, когда он ушел… Сколько бы мог этот самый человек сказать самодовольного вздору, живи он в петербургской атмосфере, а теперь как ясно и дельно все, что он говорит.

Интересна была им рассказанная краткая история его отношений к коннозаводству. При [Н. П.] Игнатьеве, когда он был министр госуд[арственных] имуществ, он после представленного им на съезде экспертов по коннозаводству краткого исторического очерка этого дела в России и изложения мер, по его мнению нужных для развития дела, был назначен в члены Совета по коннозаводству, невзирая на полковничий чин. Затем, не участвовавши ни в одном заседании, он узнал в деревне, что Совет коннозав[одства] с переходом в ведение министра двора упраздняется, а через 4 дня он получает прелюбезное письмо от [И. И.] Воронцова[-Дашкова], в котором тот просит Арапова оставаться при коннозаводстве, с переименованьем из членов Совета старого учреждения в члены нового Совета, без жалованья. Он согласился с радостью, думая послужить делу, – и что же? По сегодняшнюю минуту ни разу он, Арапов, не был приглашен в Совет коннозаводства, и ни разу Совет не собирался. Печальное явление.