Промельк Беллы. Романтическая хроника - Борис Мессерер

Зимянин принимал Беллу строго по-деловому, интересуясь деталями заполнения анкеты. Правда, он подсматривал ее имя-отчество, записанное на специальной бумажке, лежавшей в ящике его письменного стола, который он каждый раз выдвигал, чтобы свериться с текстом, прежде чем уважительно к ней обратиться. К тому же он, как бы незаметно для Беллы, вытягивал из приоткрытого ящика сигарету Marlboro для себя, вежливо угощая Беллу “Столичными”, которые лежали на столе.

Белла мучительно вспоминала, что ей наказал Вася Аксенов, но слова вылетели из памяти, и лишь в последний момент она выпалила:

– Я не крепостная девка Белка! И я хочу поехать по этому приглашению!

Зимянин поднял брови и сказал:

– Спокойнее, спокойнее, Белла Ахатовна!

Но выезд все же разрешил!

Отар еще не собрался с духом, чтобы резко сформулировать свою позицию, а я рекомендовал ему быть настойчивее.

Внизу компания продолжала выпивать, и оттуда слышался громкий голос читающего стихи Евгения Рейна. В те времена он вел мученическое существование, потому что у него никогда не было денег, а выступлениями, подобно Белле, он не зарабатывал. Я сочувствовал ему и всячески старался поддержать. В этот вечер он был в ударе и экспрессивно читал стихи своим глубоким басом.

Мы с Отаром наконец спустились с антресоли, и в этот момент в мастерской появилась наша подруга Таня Аносова – жена замечательного наивного художника Паши Аносова. Сама Татьяна работала на телевидении и проявила себя талантливым кинорежиссером. Она была маленького роста, хороша собой и характер имела весьма решительный.

Ее удивило громогласное поэтическое выступление Рейна, быть может, потому, что она привыкла к вдохновенному нежному голосу Беллы. Она скромненько пробралась вдоль стола, устроилась у стены, послушала, как Рейн декламирует, и вдруг неожиданно для всех громко спросила:

– Это кто еще тут смеет читать свои стихи?

Рейн в мгновение ока схватил со стола чашку и швырнул ее что было сил – чашка вдребезги разбилась о стену рядом с Таниной головой, оставив вмятину. И как ни в чем не бывало продолжил чтение. Татьяна, ничуть не смутившись, повторила:

– Кто это тут читает?

В ту же секунду Женя швырнул вторую чашку, оставившую такую же глубокую вмятину с другой стороны Таниной головы.

Татьяна сохраняла невозмутимость, но мы с Отаром, словно очнувшись, бросились к Жене в надежде остановить его. Он быстро опомнился и попытался оправдаться:

– Вы просто не знаете, что на самом деле я ворошиловский стрелок! Чашки я кидал с точным расчетом.

Пока гости приходили в себя, я попросил Рейна расписаться на стене, что он и сделал, поставив под двумя вмятинами автограф: “Люблю Беллу и Борю. Е. Рейн 9.5.1978”.

Я промерил расстояние между выбоинами и получил цифру – тридцать пять сантиметров. В эти жалкие сантиметры вписалась Танина голова! Позже Рейн, конечно, раскаивался и объяснял свою вспыльчивость тем, что Татьяна перебила его поэтический порыв. Мы с Отаром до сих пор вспоминаем этот случай.

Запомнился чрезвычайно резкий отзыв Отара о фильме “Заводной апельсин” С. Кубрика. Иоселиани говорил об искусственности его построения, о том, что проповедь культа силы и спекулятивное использование сцен насилия и жестокости недопустимы в искусстве кино.

Еще помню стихийную вспышку Отара в ответ на просьбу Виктора Ерофеева снять фильм по его рассказу о Ленине “Жизнь с идиотом”. Как бы следуя зревшим у него, но невысказанным мыслям, Отар разразился тирадой:

– Времени нет делать фильмы по чужим сценариям, дай бог успеть выразить то, что накопилось на душе.

И действительно, в своих фильмах он и автор сценария, и режиссер, и актер, порой играющий главную роль. Это полностью авторский кинематограф, и другим у Отара он быть не может. И мы ему за это благодарны.

Я знаю, как трудно приходилось Отару в начале его творческого пути в Париже и как нелегко сейчас.

Во Францию он переехал в 1982 году, после восьми лет творческого простоя: в СССР снимать ему не давали. Денег не было, он нанялся мыть окна в универсальном магазине. И тут неожиданно получил предложение от студии “Гомон” сделать экранизацию оперы “Травиата”.

Отар отказался наотрез:

– Не для того я приехал в Париж, чтобы снимать оперу!

В 1984 году он получил Особый приз жюри Венецианского фестиваля за фильм “Фавориты луны”, однако дела его не поправились: картина была некассовая. Денежные трудности продолжали преследовать его всю жизнь.

Нас с Беллой Отар считал первыми своими зрителями. Когда он приезжал в Москву, мы неизменно вместе выпивали, иногда к нам присоединялись наши ближайшие друзья – Андрей Битов и Юрий Рост. Встречались на даче в Переделкине, у меня в мастерской или в ресторане Дома кино. Радость встреч омрачало лишь то, что они, как правило, оказывались исключительно короткими.

Могу добавить, что я отношу Отара Иоселиани (как и Юрия Роста) к “исчезающим друзьям”: не в характере Отара сидеть на одном месте и часто общаться. Он появляется и исчезает всегда стремительно и мимолетно. Лишь однажды, в 2005 году, я совпал с ним в Париже, приехав туда на гастроли с коллективом Большого театра как художник балета “Светлый ручей”. Спектакли проходили в Grand Opera.

Каждый вечер я снова и снова смотрел балет из-за кулис, и после поклонов мы с Отаром встречались и бродили по ночному городу, заходя в различные питейные заведения, без конца разговаривая об искусстве и вспоминая близких друзей.

Отар особенно любил ресторан своего друга-японца, где мы обычно заказывали легкий ужин, а ночью перемещались в ресторан “Au Pied de Cochon”, где и завершали свой “тур” по городу.

Все шесть вечеров, проведенных в Париже, я повторял тот маршрут, по которому мы проходили с Беллой…

Как-то мы с Беллой сидели в переполненном ресторане Московского Дома кино, и к нам подошел высокий худой грузин. Статный, широкоплечий, он держал спину очень прямо, совершенно не горбясь. Лицо его было удивительно правильно прорисовано и несло черты утонченного изящества и достоинства. Одет он был несколько странно: в простую ситцевую рубашку, застегнутую на все пуговицы – и на длинных рукавах, и на верхнюю пуговку на шее. Позднее мы поняли, что в манере одеваться сказался двадцатилетний опыт лагерной жизни. Он грациозно склонил голову, стал восхищаться Беллой и, обращаясь ко мне, выразил уважение к нашему, отдельному от всех, застолью. В ресторане в тот вечер все столы были заняты. Мы с Беллой пригласили его за наш столик выпить рюмку за знакомство. Он присел буквально на несколько минут, поднял бокал за здоровье Беллы и попрощался.

При знакомстве он, конечно, назвал свое имя: Чабуа Амирэджиби. Мы разбирались в тонкостях грузинских фамилий и сразу поняли, что фамилию он носит княжескую и что он родной брат жены Михаила Светлова Родам Амирэджиби, тоже высокой, стройной красавицы.