Пристанище пилигримов - Эдуард Ханифович Саяпов

В итоге я взял две бутылки «Кристалла», расплатился и вышел.

Когда я вернулся к машине, Андрей сладко спал, закинув башку на подголовник, и даже слюнку пустил на плечо. Кривая перегородка ломанного носа пропускала воздух как дырявая велосипедная камера — с тоненьким свистом. Лицо было жёлтое, как пергамент. Шея была изогнута и торчал безобразный кадык, слегка припущенный волосами. Я бросил пакет с продуктами на заднее сиденье и вынул из него тёплую бутылку водки; свернув ей «головку», задумался на секунду, выдохнул и опрокинул её в себя — меня чуть не вывернуло наизнанку, но я силой воли удержал эту чешуйчатую тварь внутри.

Опустив свинцовые веки, я подождал, когда она уляжется в организме и перестанет взбрыкивать. Прошло несколько секунд… И вот по всем кровеносным сосудам потекло неописуемое блаженство, и в голове поднялся шалый ветерок, всё сметающий на своём пути: страх, боль, стыд, неприятные воспоминания…

Когда я вновь открыл глаза, то увидел идеальный мир, в котором уже не было кривых углов, в котором всё было параллельно и перпендикулярно. В этом мире нет Бога, нет Дьявола, и, конечно же, в этом мире не существует смерти. Почему? Да потому что алкоголик не умирает — он просто засыпает навсегда.

Ух-ты! Я восторженно оглянулся вокруг — панорама была просто восхитительной: бледные тени горных вершин отражались в туманной дымке; игрушечные разноцветные домики были рассыпаны у подножья хребта, и каменистое русло реки стелилось между домов; серая лента с белой разделительной полосой бежала, изгибаясь, вдоль берега, и солнце обрушило на город сияющие клинки сквозь бледно-серое одинокое облако… Боже, как прекрасен мир! От восторга я хлопнул по крыше автомобиля и заорал:

— Андрюха! Пить будешь?!

Он подскочил на месте и посмотрел на меня недовольным заспанным взглядом.

— Эд, ты допьёшься до чёртиков, — сказал он ватным голосом, но протянул руку к бутылке. — Неужели тебя не воротит даже по утрам?

Я отдал ему бутылку и положил пачку сигарет на панель.

— Кушайте на здоровье, — сказал я и лучезарно улыбнулся.

Я прикурил сигарету и с огромным удовольствием затянулся, надолго удерживая в лёгких горячий дым.

— Андрюха, к чему этот назидательный тон? Посмотри, какое утро!

Каждую секунду море меняло цвет. Не отрывая взгляда, словно в этом было моё спасение, я следил за тем, как по краю горизонта, в сияющей дымке, плывёт длинный сухогруз. «Море, ты слышишь, море, твоим матросом хочу я стать!» — зазвенел внутри удивительный детский голос.

— Знаешь, Григорич, надоело мне всё… Опостылело.

Он в этот момент заглядывал в горлышко бутылки, словно пытался понять на глазок сущность её содержимого. Потом начал принюхиваться, поднося горлышко к носу, — выражение лица его в этот момент было крайне недоверчивым.

— Нормальная? — спросил он, разглядывая этикетку.

— А где акцизная марка? — спросил он с видом ребёнка, которому подсунули вместо конфеты горькую пилюлю.

— ОтвалиласЪ, — ответил я с армянским акцентом. — Пей, Андрюша, пей. Мне уже хорошо!

Он приложился к бутылке, на половину прикрыв глаза, и кристальная влага с небывалой скоростью начала уменьшаться в объёме.

— Эх, Андрюша! — воскликнул я восторженным голосом. — Всё бы сейчас отдал… за этот прыжок в неизвестность.

— Ты — о чём?

— Вон про тот корабль. — Я поднял руку и выставил вперёд указательный палец.

Калугин равнодушно посмотрел в том же направлении и отвернулся с недовольной физиономией. Он почему-то не любил море, и я ни разу не видел, чтобы он купался или загорал.

— И что? — спросил он.

— Уплыл бы не задумываясь. Надоела мне вся эта рутина. Каждый день — одно и то же.

— А там?

— Неизведанное… не моё… и никогда этого не будет. Никогда!

Я помолчал, подбирая нужные слова, и продолжил:

— Главное — берегов не видеть. Пускай на земле останется всё, что меня мучает и на даёт покоя всю мою жизнь. Пускай на берегу останутся бабы, дети, старые надоевшие друзья, эта чёртова работа, эти повседневные траектории вокруг да около насущного. А там, за чертой горизонта, будет только море и безмятежный покой.

— Ага, а кто будет гальюны драить? — с ироничной ухмылкой спросил Калугин. — А уголёк в топку забрасывать кто будет? А в машинном отделении гореть в сорокоградусную жару? А ночью заходить на вахту, когда все спят? Ты смотришь на эту профессию с точки зрения романтика, а между тем это рабский труд и чудовищные нагрузки. Ты сейчас просто фантазируешь… под водочку, заметь… будто целыми днями будешь крапать стишки, глядя в розовую даль и макая перо в открытое море.

— Да ты… — Он даже задохнулся от возмущения. — … натуральный краснобай, мечтатель, баловень судьбы! Манилов отдыхает, блядь!

Он набрал в лёгкие воздуху и продолжил кидать в меня беспощадные слова:

— Да что ты знаешь про эту жизнь? Тебе всё даётся на халяву! Все тебя любят! Все с тобой носятся! Все тебе угождают! А кому-то приходиться перед Богом на коленях стоять, вымаливая жалкие крохи, и то не допросишься! На тебе, Ваня, комбинацию из трёх пальцев! И самое ужасное заключается в том, что ты ничем… ничем не дорожишь!

Калугин замолчал и с ненавистью смотрел куда-то вдаль через лобовое стекло. Я тоже молчал, глядя на него с улыбкой и с пониманием. У меня не было к нему вопросов, потому что он был совершенно прав и даже предсказуем в своей чёрной зависти.

— Я тебе так скажу, Эдуард, — продолжил он через несколько секунд, слегка успокоившись и опустив интонацию на октаву ниже. — В жизни лучше чувствовать твёрдую почву под ногами, чем болтаться по волнам. А твёрдая почва под ногами — это в первую очередь семья, это нормальные здоровые дети, это верная любящая жена, это работа, которая приносит тебе моральное и материальное удовлетворение, это друзья, которые всегда готовы подставить крепкое плечо. А ты рассуждаешь как малолетка, которого потянуло на приключения.

Калугин притих, и, опустив голову, тоскливым глазом заглянул в горлышко бутылки.

— А у меня вообще пусто-пусто, — произнёс он умирающим голосом. — Мне сорок два года, а я одинок как перст и гол как сокол.

Его