Пристанище пилигримов - Эдуард Ханифович Саяпов

у меня началась дикая тахикардия, — а мы в это время вели задушевные разговоры про волю и неволю, при этом звучали громкие фразы, типа: «Я отмороженный на всю голову — мне и на красной зоне лафа» или «Сейчас никаких законов нет — одни бабки. Я видел, братишка, как петухов на зоне коронуют», и всё в таком духе.

— Дядя Ваня, еще в ходку пойдешь? — спросил я с ехидцей.

— А как же? Куда я денусь, когда партия позовёт? — ответил он и сделал плакатное лицо.

— У штрибанов, дядя Ваня, в квадрате есть одно преимущество — нижняя шконка.

— Да-а-а, — задумчиво произнёс он, — а зажмуриться, конечно, хотелось бы дома. Лежать так аккуратненько в белых кружевах и гвоздиках, и чтобы детки плакали, и жена — навзрыд.

Когда Марго ушла в ванную, я спросил Петровича:

— Слушай, дядя Ваня, у меня вопрос есть. Просто пьяное любопытство. Только не обижайся.

— Ну говори… Что хотел? Ты ведь меня сегодня выручил, — сказал он и улыбнулся несвойственной ему улыбкой, и вся его каторжанская сущность слетела в одно мгновение: лицо разгладилось, стало добродушным, голубенькие глазки запали в мягкие сморщенные мешочки, рот растянулся от уха и до уха, обнажив гнилые редкие зубы, — он напомнил мне Ганса Христиана Андерсена, ему только ночного колпака не хватало.

— Ты в принципе ещё молодой мужик… Ну-у-у, лет сорока пяти, хотя выглядишь гораздо старше.

— Угадал. И что? — спросил дядя Ваня, сохраняя добродушный вид.

— Там, на Северах… — Я замялся. — … не только уши отморозил?

— В каком смысле? О чём ты говоришь?

— Ну-у-у, петушок твой кукарекает, хотя бы по утрам?

— Не понял. — Лицо его вновь покрылось суровыми морщинами, левая бровь угрожающе приподнялась.

— Это я к тому, что шикарная баба крутит перед тобой задницей, а ты на неё даже не реагируешь… Глазом в её сторону не повёл! Да если бы она не мутила с моим другом, я б её, голубушку, прямо на этом столе драл бы и драл, драл бы и драл, без остановки, не вынимая, пока солнце не упало бы за горизонт. — Я перевёл дыхание, промочил горло золотистым фрешем и хотел было продолжить в том же духе, но дядя Ваня решительно прервал мои пьяные словесные эскапады:

— Красиво звонишь, фраерок. Эпистолярным не балуешься? Стишки не крапаешь на досуге? — Он сверлил меня холодным взглядом. — В натуре… Так вот, радио-няня отвечает на твой вопрос…

Он на секунду задумался, набрал полные лёгкие и выдохнул мне в лицо перегаром:

— Да разве ж это баба?! Это ж хвостик поросячий!

Пепел обломился с кончика сигареты и упал в рюмку. В ванной перестала шуметь вода и полилась тонкой струйкой. Холодильник устал гонять фреон и, стукнув несколько раз подряд, вежливо затих в углу, словно собрался послушать, о чём мы воркуем с Петровичем.

— Ты мою Матрёну Сергеевну видел? — спросил он тоном влюблённого Шекспира.

— Не имел чести.

— Ну-у-у, сынок, ты много потерял. Она большая и статная! У неё грудь в два раза больше, чем у меня голова!! — кричал он, распаляясь всё больше и больше. — Я даже в ночнушке её вижу… это сеанс!!! Я могу петрушить её каждые полчаса!!! Но Матрёна Сергеевна балует меня энтим не часто.

— А жопа у неё такая огромная, — продолжал он, задыхаясь от переполняющих его чувств, — что я не могу глазам свои поверить! У неё трусики размером с наволочку! Прикинь!

— Кожа бархатная… нежная… как на портмоне, — констатировал Петрович таким же бархатным голосом и зажмурился от счастья как котяра.

Я слушал, открыв рот, и следил за каждым движением его рук. Он рисовал её портрет настолько художественно, что я восхитился в очередной раз величию русского языка и разнообразию тюремной распальцовки.

— Она не женщина… Она — монумент! — подытожил Петрович, и мы опять сделали это синхронно.

— А ты мне эту пигалицу предлагаешь… Тьфу! — возмутился он, скривившись от отвращения.

— Ну ладно, Петрович, убедил… О вкусах не спорят, — сказал я, разливая по рюмкам последние сто грамм.

В этот момент из ванной выскочила Марго. Она была в чёрных кружевных шортиках, а лифчик она сменила на белую маячку, — тонкую хлопчатобумажную ткань протыкали насквозь её безобразно торчащие соски, ко всему прочему, майка была короткая и только-только прикрывала грудь, которая тяжело вздрагивала при каждом её движении.

— Что, ребята, всё бухаете? И радости вам другой нет! — игриво воскликнула она, но в голосе её прозвучала нотка раздражения.

— Да где ж мы пьём-то, Ритуля? — возмутился дядя Ваня. — Мы только опохмеляемся, да разговоры умные ведём.

— Ага, слышала я ваши разговоры из ванной, — подхватила Марго. — Вы только на словах такие герои, а как до дела дойдёт, так в бутылку прячетесь как страусы. Как только в жизни что-то не клеится, сразу же начинаете бухать! Страусы жопаголовые!

— Ритуля, ну что ты такая злая, вечно недовольная? — начал её успокаивать дядя Ваня и даже хотел положить ей руку на бедро, но она оттолкнула его с такой силой, что он чуть не рухнул с табуретки.

Я покатился со смеху, представив себе страуса с лицом Петровича, в семейных труселях и с волосатыми длинными ногами.

— Знаете, сколько у меня было мужиков, которые упивались в уматину, прежде чем доползали до моего тела? Их даже это не прельщает! — орала Марго, грубо хватая себя за лобковую кость.

— Ты, Маргарита, мужиков стервозным характером отпугиваешь. Подавляешь ты мужское начало, а стало быть и желание к тебе. Тут, говорят психологи, всё взаимосвязано. У мужиков вообще всё от мозгов идёт. Так оно, Эдуард? — Он косил на меня рыбьим глазом в поисках поддержки, ёрзал на табурете, натянуто улыбался, а я с удовольствием наблюдал за их перепалкой.

— А ещё эти жилы по всему телу… — продолжал дядя Ваня с благостным видом, словно давал ей путёвку в жизнь. — Баба… она гладкая должна быть, как налим, с жирком, а ты себя диетами извела. Одни бицепсы да трицепсы по всему телу, да мордочка с кулачок. У тебя ноги не ноги, а колотушки какие-то, и вообще…

— Знаешь что, дядя Ваня?! — рубанула она с