Пристанище пилигримов - Эдуард Ханифович Саяпов

в упор, пожирая глазами каждый сантиметр её тела. Я видел совершенно отчётливо мелкую сыпь на её божественных ляжках, золотистый пушок на ягодицах, маленькую дырочку на трусиках и нежные розовые мозоли на пятках. Всё это являлось для меня в тот момент спасительной гаванью в коллапсирующем, расхлябанном, холодном пространстве зарождающегося шторма: там, внутри моего черепа, уже колыхалась боль и резкими порывами возникала тревога… Где-то была водка? Где-то была водка? Где-то была водка? Где-то была водка? Где-то была водка? Где-то была водка? Боже, какая попка! Боже, какая попка! Где-то была водка?

— Марго… А почему ты ходишь передо мной в таком виде?

Она ответила, даже не повернув головы:

— Поверь мне… без всякой задней мысли. Я не пытаюсь тебя соблазнить.

Я протянул руку, чтобы до неё дотронуться, чтобы окончательно развеять наваждение и убедиться в том, что в этой квартире я нахожусь не один, — присутствие Марго в этих стенах казалось мне продолжением того же самого делирия, который я наблюдал в спальне пять минут назад.

— Эти трусики я одела специально для тебя, — кокетливо заявила она, крутанув попкой вокруг собственной оси, и добавила доверительным тоном: — Обычно я хожу совершенно голая.

— А ты в принципе одежду не любишь? — спросил я и отдёрнул руку, когда она оглянулась.

— Не люблю. Не придумали ещё одежду красивее моего тела.

— Тебе, Марго, надо было жить в древней Греции. Там все ходили голышом.

— Кстати, я гречанка наполовину.

— Да ладно!

— У меня даже фамилия — Афанасиади.

— Шикарная фамилия, — похвалил я.

— Прикинь! Сегодня… весь вечер на столбе, — произнёс я поставленным голосом циркового шпрехшталмейстера. — Маргарита Афанасиади! Встречайте!

Марго рассмеялась от души. Она улыбалась-то редко, ни то что хохотать, поэтому я был слегка польщён произведённым на неё эффектом. Её никогда не отпускала скрытая душевная боль. В её поведении всегда чувствовалось напряжение, даже когда она выпивала и веселилась.

— Иди руки мой, — сказала она, и в голосе её прозвучала материнская нотка. — Балабол.

Только я достал из холодильника запотевшую бутылку водки, только я намерился сорвать с неё винтовую пробку, как в прихожей раздался звонок, словно кто-то вездесущий и страждущий не мог позволить, чтобы я пил в одиночку.

Мы переглянулись с Марго, и я пошёл посмотреть в глазок, кого там принесло.

— Не ходи, не надо, — прошептала она, округлив свои миндалевидные глаза. — Нормальные люди не приходят в гости без предупреждения.

Кто-то начал тарабанить. За дверью были слышны невнятные крики. Мы замерли и прислушались: «Григорич! Григорич! Открывай! Не еби мозг!»

— Это же дядя Ваня, — произнесла Маргарита и тут же нахмурилась.

— Дядя Ваня? А это что за крендель? — спросил я.

— Да сосед сверху! Достал уже! — прошипела Марго. — Каждый день с похмелья ломится. Жена ему на опохмелку не даёт, так он к Андрюхе бежит: «Григорич, выручай! Григорич, спасай!» Трясётся как лихорадочный, тельняшки на себе рвёт.

— Григорич! Ты человек или феномен?! Открывай! А то сдохну под дверями! — слышались с лестничной площадки утробные звуки.

— Ладно, пойду открою, — сказал я и улыбнулся. — Водки что ли жалко? Гости могли быть и похуже.

— Хуже Петровича только бубонная чума! — воскликнула Маргарита.

— Разберёмся, — бодренько ответил я.

Когда я открыл дверь, на пороге возник небольшой щуплый мужичонка с чернильно-синими наколками на запястьях. Что примечательно, у него было лицо спившегося Фрэнка Синатры: голубые размытые глазки смотрели вопросительно и при этом нагло.

— А ты что за пассажир? — спросил он и добавил не дожидаясь ответа: — Григорича давай.

— Что хотел, мил человек? — спросил я довольно жёстко.

В нём почувствовалась некое замешательство: он не понимал, кто я такой и можно ли с меня содрать кусок кожи. Он смотрел на меня испытующе — взглядом энтомолога, поймавшего диковинную бабочку.

— Ну-у-у-у-у-у, опохмеляй в таком случае… сосед! — воскликнул дядя Ваня, по-дирижёрски взмахнув указательным пальцем, а я продолжал тупо сверлить его взглядом.

Он поменял тактику.

— Ну, ладно… Будь другом — налей сто грамм… Или дай копеечку на опохмелку.

Я видел, как его слегка потряхивает, и понимал его состояние лучше, чем кто ни было, — я сам находился примерно в таком же треморе. Тем более я рассмотрел его наколки и прекрасно понимал, что имею дело с человеком довольно авторитетным в определённых кругах.

— Вот это другой разговор, а то ведёшь себя как сявка беспородная, — сказал я. — Со мной, дядя Ваня, такие номера не проходят. — Он аж заморгал часто-часто. — Мы с тобой люди фартовые, а значит должны друг друга уважать. Согласен? — И он послушно кивнул головой.

— Звёзды на плечах за что носишь? — спросил я после небольшой паузы (дал ему перевести дух и собраться с мыслями).

— За вечное отрицалово. За девять лет в ШИЗО. За бунт в красноярской ИТК. Да много за что, сынок, — ответил он без всякой бравады и даже слегка подтянул спортивные трусы, перед тем как отрапортовать о своих подвигах.

— Заходи, — сказал я сухо.

Мы прошли на кухню.

— Здравствую, Ритуля, — сказал он.

— Здравствуйте, Иван Петрович, — ответила Марго.

Его шустрый взгляд тут же зацепился за бутылку водки, стоящую на столе. Он медленно присел на табурет и начал смотреть на неё так, словно это была лампа Алладина.

Маргарита принесла пару рюмок, и мы начали пить. Она выставила перед нами две тарелки с макаронами по-флотски. Они аппетитно дымились, но Петрович решительно отказался от еды, характерным движением руки отодвинув тарелку.

— Я свой желудок, ребята, оставил в лагерях, — пояснил он. — Сейчас ем как птичка колибри, а вот беленькую попиваю изрядно.

— Ну тогда погнали, — сказал я, и мы синхронно опрокинули по пятьдесят.

Ровно через три секунды он сказал, с жадностью глядя на бутылку:

— Ну что, повторим, пока первая далеко не убежала?

Всё время, пока мы пили, он даже косого взгляда не бросил на эту полуобнажённую загорелую «марцефаль», которая постоянно крутилась на кухне: мыла посуду, перебирала в банках какие-то крупы, шлёпала дверцей холодильника, возила тряпкой по полу, от чего