Пристанище пилигримов - Эдуард Ханифович Саяпов

нельзя переступать, а иначе, ты уже не человек, а крыса.

— Просто у меня есть принципы, в отличие от многих, — продолжал я моросить, — и я не могу их разменивать на какие-то сиюминутные наслаждения. Ты, конечно, богиня, базаров нет, но это не может являться оправданием блуда. Я уже знаю наперёд, что после секса придут угрызения и стыд. Мне потребуются неимоверные усилия, чтобы загладить свою вину. Ты хоть понимаешь, о чём я говорю? Или нравственность для тебя — это ненужная хламида, которую ты уже давно скинула?

Постепенно усыпляя её бдительность монотонным жужжанием, я начал аккуратно, без резких движений, просовывать ногу в ботинок… Мне очень хотелось на море — смотреть вдаль, перебирая круглые камешки и кидая их в набегающую волну; попивать водочку, болтая с собутыльником на философские темы, а потом уснуть под убаюкивающий шум прибоя и проснуться от прохладного дуновения ветерка, когда маленькое солнышко будет пролазить в тонкую пунцовую щель.

— Если ты уйдёшь, то пожалеешь об этом, — шёпотом молвила она.

Марго находилась под воздействием каких-то непонятных для меня импульсов. Её словно кто-то дёргал за ниточки, и выражение её лица менялось каждую секунду — от материнской нежности до эгоистичного деспотизма.

— Ритуля, я знаю, что пожалею об этом в любом случае, — ответил я, незаметно проникая во второй ботинок.

— Ну давай тогда кинем монетку, — сказал она, и выражение лица её вновь изменилось: она смотрела на меня с издёвкой, и мне даже начало казаться, что она стебётся надо мной.

Она поднялась с тумбочки, расправила плечи и подошла ко мне так близко, что в меня упёрлись её соски и я почувствовал терпкий запах её подмышек; при этом она прожигала меня насквозь своими воронёными глазами, и я не выдержал этого взгляда…

— Ну… Что ты из себя строишь недотрогу? — спросила она и взяла меня за ремешок.

— Не в этом дело, — ответил я. — Просто с некоторых пор не хочется душу свою поганить.

Она смотрела на меня с удивлением, выпучив свои вороньи глаза.

— Марго, я такого повидал блядства… По самые гланды наелся! Досыта! А водочка (предельно ласковая интонация) она очищает меня от этих воспоминаний, от этой скверны… Когда я пью, я забываюсь. В душе появляется покой и порядок. Ясность какая-то появляется. Понимаешь?

— Марго, — произнёс я жалобным тоном, — я не хочу больше трахаться.

После этой фразы в её глазах появилось замешательство и она отступила от меня на один шаг, — мне даже показалось, что ей стало неловко за своё поведение и вызывающий вид.

— Ну тогда пойдём, — сказала она и повела меня за руку на кухню.

Там она достала из верхнего шкафчика армянский коньяк с пятью звёздами, — он был явно не дешёвый, — брякнула бутылку на стол и попросила нарочито вежливым тоном: «Будьте так добры, налейте даме коньячку», — а я с грустью посмотрел в окно: в ярких солнечных бликах маячила тощая фигура дяди Вани, его белая майка-алкоголичка и озабоченная помятая физиономия. Он ждал меня с преданностью Хатико и свято верил, что я вырвусь из цепких объятий Марго, но этого не случилось.

Небуг — это территория особой гравитации. Она не только оставляет воспоминания, такие же красочные и отчётливые, как фотографии в альбоме, но и создаёт в твоём восприятии некую имманентную связь с этим городом, которая выражается в постоянном влечении туда. Это чувство возникает в повседневном течении жизни так же, как появляется в приёмнике ни с того ни с сего шипящая радиоволна.

Этот вечер распускался плавно, как ядовитый хищный цветок, между индиговых лепестков которого горела ярко-жёлтая сердцевина.

— Боже, какая красота! Посмотри, Марго!

Я восхищённо пялился в окно. Сбоку вздымалась и плавно опадала влажная занавеска. Воздух наполнился мельчайшей росой, которая сияла в лучах заходящего солнца, как бриллиантовая пыль.

Маргарита молча отхлебнула коньяк из рюмки. Она не понимала моих восторгов: для неё это был привычный пейзаж, но для меня — северного человека — краски были настолько яркими, что мутился разум. Под воздействием алкоголя Небуг воспринимался мною как райская обитель.

— Марго, неужели это тебя совершенно не трогает? — спросил я и пригубил коньячка из гранёного стакана.

Она загадочно улыбалась, но ничего не ответила. Я достал из пачки сигарету, прикурил и выпустил дым в открытое окно…

В проёме между домов садилось солнце, и на верёвках, растянутых от балкона до балкона, трепетало по ветру постельное бельё, как стая белых лебедей на фоне алого заката.

В тот момент в голову пришла мысль: «Последнее время я нахожусь в состоянии такого же полёта… Казалось бы, лечу красиво, широко раскинув крылья, но тот, кто держит меня на привязи, знает, что мой полёт — это всего лишь иллюзия. Я просто воздушный змей, не имеющий свободы выбора и собственной воли».

— Она держит меня на верёвочке, — произнёс я вслух, и это было продолжением моих мыслей.

— Ты о ком?

— Иногда она отпускает, — продолжал я, — и ты летишь, летишь, куда хочешь, как тебе кажется… А потом, хуяк, потянула назад, и ты, как воздушный змей, ломаешься пополам и падаешь на землю. Свобода — это иллюзия. Самообман. У каждого есть хозяин.

— О чём ты там бормочешь? — с лёгким раздражением спросила Марго.

— О любви…

— О какой любви?! — возмутилась она. — Не порти мне статистику!

— Такие, как ты, никого не любят, — закончила она шёпотом.

— Ну вот, началось! С какого рожна ты делаешь такой вывод?

— Ты слишком красив и умён, чтобы кого-то любить, кроме себя, — спокойно ответила Марго.

Я пристально смотрел на неё, а она смотрела вдаль. На кухне сгущались тихие сумерки. В углу тоскливо завывал холодильник. На площадке соседнего дома детишки играли в футбол; удары резинового мяча и звонкие их голоса отражались гулким эхом и врывались в открытое окно. Прохладный ветерок ласково шевелил занавеску. Где-то у соседей часы с курантами пробили восемь раз, после чего я спросил Марго:

— Андрюха когда приедет?

— Он сегодня не приедет, — ответила она, и мы снова замолчали.

Бывает такое молчание, которое сбивает сердечный ритм, — молчание, от которого закладывает уши, молчание, которое