Под прусским орлом над Берлинским пеплом - ATSH

безделушку, которую он собирался прихватить с собой. Мы переглянулись, в наших глазах застыл немой вопрос: "Что это было?" и не сговариваясь, немедленно помчались на звук.

В самом центре комнаты, куда мы вбежали, в полу зияла огромная дыра, края которой были неровными, словно кто-то вырвал кусок пола с корнем. Казалось, что пол провалился в преисподнюю. Уве, который совсем недавно рассуждал о богатстве, нигде не было видно. Йонас, не раздумывая, подбежал к краю пропасти и заглянул вниз. На мгновение воцарилась тишина, нарушаемая лишь нашим прерывистым дыханием. Затем лицо Йонаса исказилось гримасой ужаса, он резко побледнел, и, не говоря ни слова, расталкивая нас, ринулся прочь из комнаты, вниз, на первый этаж.

Я осторожно подошёл к дыре, стараясь не наступать на хрупкие края, и заглянул вниз. То, что я увидел, заставило кровь застыть в моих жилах. На обломках досок, вперемешку с кусками штукатурки и пыли, лежало бездыханное тело Уве. Его поза была неестественной, а голова неестественно вывернута.

— Черт! — выругался я сквозь зубы. На мгновение я застыл, охваченный ужасом и отчаянием, но затем, собравшись с силами, я было побежал за остальными, чтобы помочь им. Но вдруг я вспомнил про тетрадь в кожаном переплете, которую я держал в руках. Что-то внутри подсказывало мне, что её нельзя здесь оставлять. Я быстро вернулся в кабинет, схватил тетрадь со стола и сунул её за пазуху.

Когда я спустился на первый этаж, по лицам товарищей я понял, что мои худшие опасения подтвердились: Уве действительно был мёртв. Йонас стоял на коленях рядом с телом, его плечи содрогались от беззвучных рыданий. Хельмут стоял чуть поодаль, его лицо было мрачнее тучи.

— Сюда нельзя ходить. Я говорил, — глухо, словно из-под земли, произнёс Хельмут, не глядя на нас. — С самого начала говорил, что ничем хорошим это не кончится. Итак понятно, что дом старый, проклятый, наверное. Нужно было уходить сразу...

— Ты может перестанешь наконец причитать и поможешь? — голос Йонаса дрожал от ярости и горя. — Поможешь мне вытащить его отсюда? Или так и будешь стоять и ныть, как старая баба?

Медленно, шаг за шагом, мы вынесли тело Уве за пределы проклятого дома. Каждый шаг давался с трудом, словно невидимая сила тянула нас обратно, не желая отпускать свою жертву. Ноги вязли в глубоком снегу, холодный ветер пронизывал до костей, а гнетущая тишина, нарушаемая лишь нашим тяжелым дыханием, давила на плечи неподъемной тяжестью. Тело Уве казалось свинцовым, руки немели от холода и напряжения.

Хайнц, наш молчаливый здоровяк, с лицом, застывшим в непроницаемой маске, первым пришёл в себя. Он огляделся по сторонам, словно ища поддержки у равнодушной природы, и, наконец, нашел место, где снежный покров был тоньше обычного – небольшую ложбину под раскидистой елью. Не говоря ни слова, он принялся раскапывать могилу, используя все, что попадалось под руку: обломок доски, найденный у порога дома, острый камень, даже собственные замерзшие руки, когда подручные средства оказывались бесполезными.

— Надо в деревню отнести, — прервал тишину Йонас, его голос звучал хрипло и неуверенно. — По-христиански похоронить, на кладбище.

— Ага, и как ты себе это представляешь? — Хельмут, как всегда, был настроен скептически. — Потащишь его на хребте? Через сугробы, через лес? Подумай сам, Йонас! Ну придешь ты в деревню, весь в снегу, с трупом на плечах, и что? Что ты им скажешь? Что он сам упал? Да тебе никто не поверит! Сразу решат, что ты его убил. На тюремщиков и так всегда косо смотрят, а тут такое… Нет, Йонас, это не выход.

Я молча подошёл к Хайнцу и начал ему помогать, орудуя подобранной у дома увесистой палкой. К нам присоединился Хельмут. Он был бледен, как полотно, и его трясло то ли от холода, то ли от пережитого ужаса, но он упрямо сжимал в руках обломок ржавой лопаты, пытаясь хоть как-то помочь.

Мы работали молча, сосредоточенно, каждый погруженный в свои мысли. Холодный ветер завывал в кронах деревьев, словно оплакивая Уве. Снег летел в лицо, залеплял глаза, но мы не обращали внимания, продолжая копать эту импровизированную могилу в промерзшей земле.

Наконец, когда уже начало смеркаться, и густые сумерки окутали лес своим темным покрывалом, могила была готова. Мы опустили в нее тело Уве, завернутое в его же собственный плащ. Йонас, собравшись с духом, откашлялся и дрожащим голосом прочитал заупокойную молитву. Его слова звучали глухо и печально в сгустившейся тишине, теряясь среди заснеженных деревьев.

Закончив, мы засыпали могилу землей, смешанной со снегом и мелкими камнями. Получился небольшой холмик, едва различимый в сгущающихся сумерках. Мы молча постояли над ним несколько минут, отдавая дань памяти Уве, нелепо и страшно погибшему в этом проклятом месте.

Обратный путь в деревню казался бесконечным. Мы брели по колено в снегу, замерзшие, промокшие до нитки, выбившиеся из сил. Холод пробирал до самых костей, ноги подкашивались от усталости, а в голове стоял туман. Каждый думал о своем, но всех нас объединяло одно гнетущее чувство – чувство потери, страха и безысходности.

После тяжелого, выматывающего возвращения из заброшенного поместья, мы, наконец, добрались до деревни. Перед тем, как зайти в свой дом, я остановился, чтобы попрощаться с Йонасом. Мы обменялись скупыми мужскими объятиями, полными молчаливого понимания и сочувствия после всего пережитого. Прощаясь, я невольно обратил внимание на его рюкзак. Он выглядел подозрительно плоским, совсем не таким объемным, каким был в проклятом доме, когда Йонас азартно набивал его старинной посудой, прельстившись блеском потускневшего серебра и золота.

— Ты что, растерял по дороге всю посуду? — удивленно спросил я, указывая взглядом на его оскудевший рюкзак. Вопрос сорвался с моих губ прежде, чем я успел подумать. Ведь еще недавно они с Уве чуть ли не с пеной у рта доказывали, что эти безделушки помогут нам разбогатеть.

Йонас молча поставил рюкзак на заснеженную землю и, не глядя мне в глаза, развязал тесемки. Он медленно раскрыл его, и в этот момент порыв ветра распахнул рюкзак, и на снег высыпалось его содержимое. Я замер, ожидая увидеть осколки тарелок, погнутые вилки и ложки, но вместо этого из рюкзака высыпался... прах. Серый, мелкий, безжизненный прах, похожий на пепел давно угасшего костра. Никакого следа от некогда изящных тарелок с позолоченной каймой, от серебряных вилок и ложек, от всех тех безделушек,