Промельк Беллы. Романтическая хроника - Борис Мессерер

Но вернемся к Вале Дорреру. Авторские гонорары тогда были маленькие и, приезжая в командировку, Валя никак не мог вписаться в жалкие расходы, предписываемые законом. Выручало кино. Валя был художником-постановщиком целого ряда фильмов, и хотя эта работа его тяготила, он продолжал ею заниматься.

Каждый свой приезд в Питер я звонил Дорреру, и мы весело проводили время вместе, что, быть может, и не всегда следовало делать. Так, не зря в школе рассаживают по разным партам учеников, которые плохо влияют друг на друга.

Когда в мою жизнь вошла Белла, ситуация кардинально изменилась. Проводить время с Беллой и с Валей вместе не представлялось возможным: я оберегал Беллу. Кроме всего прочего, Валя по разным не зависящим от него причинам лишился мастерской и получил гораздо более скромное помещение в новом районе Ленинграда около Гавани. Ездить в столь отдаленное место я уже не мог, и последние годы мы практически не виделись. Но случайно все-таки встреча произошла. Тогда любимым местом работы для меня на какое-то время стали офортные мастерские на станции Челюскинская. В один из жарких летних дней, когда на небе не было ни одного облачка и беспощадно сияло солнце, в холле мастерских я встретил Валю Доррера. Это был мой последний день пребывания в Челюскинской, а его – первый! И первое, что я услышал от него:

– Дай двести рублей!

Я опешил от такого начала. Но пока лез в карман за деньгами, от растерянности сказал очень глупую фразу:

– Валя, а тебе не вредно выпивать?

Валя засмеялся, взял деньги и исчез. Больше я его не видел.

К неизменно впечатлявшему меня МИШЕ ШВАРЦМАНУ мы ездили вместе с Беллой и Сережей Бархиным, который обычно предварительно договаривался о нашей встрече. Жил Миша с женой Ираидой на шоссе Энтузиастов в “сталинском” доме, стоящем торцом к проезжей части. Его квартира ничем не напоминала мастерскую, хотя работал он именно здесь. Свои картины Миша писал темперой на больших чертежных досках, продававшихся в магазине “Чертежник”. Это был так называемый “паркет”, применявшийся старыми мастерами, которые заказывали его у ремесленников, делавших доски для художников. Изобретенная Мишей техника внушала уважение своей связью со старыми мастерами при абсолютно авангардных сюжетах. Он бесконечно дописывал свои вещи, что тоже наводило на мысль о старых мастерах, подолгу работавших над картинами.

Графические работы Миши, бессюжетные композиции, выполненные с исключительно тонкой прорисовкой деталей, безоговорочно убеждали своей художественной логикой.

Миша показывал работы степенно, в определенном ритме что-то приговаривая, как бы подводя теоретическую базу. Он проповедовал свое собственное учение“ иератику”. И как проповедник был весьма суров. Миша так жестко связывал свою теорию с практикой, что спорить с ним было почти невозможно. Он был полностью погружен в изобретенную им терминологию, и для того, чтобы вступить в спор, надо было говорить на его языке…

Миша очень ценил Беллу и, обладая своеобразным взглядом на поэзию, в своих оценках тоже неизменно теоретизировал. Кроме поэзии Беллы он высоко ставил стихи Лены Шварц. Меня это трогало, но особенно приятно было слышать ответные Ленины комплименты Мише и как ей хотелось бы поехать к нему в гости, чтобы читать у него стихи.

С ЭДУАРДОМ ШТЕЙНБЕРГОМ нас связывало его театральное прошлое, в свое время он много работал в театре. Уже в зрелые годы захотел вступить в секцию художников театра и кино МОСХА, и мы его торжественно приняли в наши ряды.

Но самое главное, что было у нас общим, это Таруса, где прошло наше детство. Отец Эдика, Аркадий Штейнберг, был репрессирован и после выхода из заключения не имел права жить в Москве. Вот и выбрал Тарусу, расположенную за 101-м километром.

В дальнейшем жизнь Эдуарда сложилась так, что в 1975 году он эмигрировал и поселился в Париже.

В 1987 году, когда мы с Беллой оказались там, то попали на открытие выставки Эдуарда в галерее Клода Бернара. Выставка имела большой успех.

В последующие годы Штейнберг делил свою жизнь между Парижем и Тарусой. Вместе со своей женой Галей Маневич он прилетал на самолете в Москву и, не заезжая в столицу, отправлялся в Тарусу, а во Франции у него были квартира и мастерская. Мне очень нравилась такая организация жизни. Нравилось то, что, имея успех в Париже, он не забывает Россию и российскую глубинку. В Тарусе вместе с Беллой, Эдиком и Галей мы неизменно встречались и зачастую сидели на террасе их домика на улице Достоевского, беседуя об искусстве и жизни.

Несколько позднее произошло мое знакомство с целой плеядой художников, выросших в Москве и тоже создавших “новую волну” театральной жизни. Все они были выпускниками ВГИКа, но окунулись в театр с момента окончания института, и со многими мы подружились.

ВАЛЕРИЙ ЛЕВЕНТАЛЬ поражал масштабом работ и в то же время артистизмом. Он был одним из ведущих театральных художников того времени. Наши жизни складывались параллельно, когда мы работали в одних и тех же театрах, с одними и теми же режиссерами, участвовали в одних и тех же выставках.

Мастерство СЕРГЕЯ АЛИМОВА как художника книги буквально завораживало меня, а интерес к русской классической литературе и ее глубокое знание заставляли всегда с подлинным уважением относиться к тому, что он делает в книжной графике. Среди друзей-художников он был мне особенно по-человечески близок. Стоило нам встретиться где-нибудь на выставке или на приеме среди множества людей, мы неизменно устремлялись навстречу друг другу.

Еще один мой друг, МИША РОМАДИН, удивительно красивый человек, обладая мощным художественным талантом, бурно воплощал его в живописи, графике, в кино. Миша пошел в искусстве своим путем, порой вступая в конфликт с отцом – признанным корифеем реалистической живописи. В быту мы общались с ним самым обычным способом: просто выпивали рюмку, чтобы легче было жить. Память о Мише я бережно храню в душе.

В мастерских на станции Челюскинская произошла очень важная для меня встреча – с ГЕНОЙ ТРОШКОВЫМ – оригинальнейшим художником, замечательным офортистом, поэтом и пишущим человеком. Он потратил немало времени, чтобы привадить меня к офортному делу, которому в дальнейшем я отдал много сил. При работе над офортом охватывает ни с чем не сравнимый азарт. Офорт дает возможность взглянуть на себя со стороны и оценить собственную работу с позиции взыскательного зрителя. Напечатанная вещь становится как бы отдельным произведением, уже не зависящим от автора.

Позже в мою жизнь вошло еще одно поколение архитекторов, решивших заниматься театральным делом. Это Сергей Бархин, Михаил Аникст, Стас Морозов и Сергей Резников.

С СЕРЕЖЕЙ БАРХИНЫМ мы дружили около пятидесяти лет… Мне приятно вспоминать его слова.