Промельк Беллы. Романтическая хроника - Борис Мессерер

Мы с Машей с увлечением делали эскизы, а затем часами просиживали в приемной директора мастерских Театра Моссовета, расположенных в саду “Эрмитаж”, в ожидании решения руководства о запуске эскизов в производство. В тот период я не раз бывал у Маши дома в Плотниковом переулке на Старом Арбате, она познакомила меня с отцом – знаменитым искусствоведом Андреем Дмитриевичем Чегодаевым. Ко времени этих визитов относится и мой акварельный портрет Маши, который я недавно подарил ей на день рождения.

Сейчас мы с Машей участвуем в заседаниях президиума Российской академии художеств вместе с Пашей Никоновым, Димой Жилинским и другими художниками под руководством Зураба Церетели. Каждый вторник вот уже более десяти лет мы встречаемся в стенах Академии, и наши дружеские отношения длятся. После посещения моей выставки Маша написала о своих впечатлениях:

Моя мама какое-то время находилась в Париже с группой артистов цирка, чью программу оформляла. В аэропорту Парижа она познакомилась с русской семейной парой и их сыном, летевшими в Москву. Родившиеся во Франции в семьях эмигрантов первой волны, они под влиянием рассказов родителей или под действием советской пропаганды решили вернуться в Россию. Это была семья Двигубских. Они пребывали в полном смятении, и моя мама очень тепло и с пониманием отнеслась к их переживаниям и предложила им свою дружбу, а узнав, что их сын – начинающий художник, захотела познакомить его со мной.

Так через некоторое время на пороге нашего дома появился высокий, очень тонкий и стройный юноша, напоминавший какой-то экзотический цветок. КОЛЯ ДВИГУБСКИЙ был младше меня и поэтому я главенствовал в этой дружбе. Он стал бывать у нас почти каждый день, и я познакомил его со всеми моими друзьями. Он замечательно готовил луковый суп – одно из моих самых любимых блюд.

Перед Колей стоял вопрос о том, что ему делать дальше в московской жизни. Работы, привезенные из Франции, никак не могли быть нужны здесь, они были чересчур формальными и не вписывались в рамки официального искусства. Коля хотел оказаться среди студентов художественного факультета ВГИКа, но не обладал навыками реалистического рисования, что затрудняло поступление. И мне пришла в голову мысль дать ему свои наброски, чтобы он мог показать их комиссии и сказать, что вот, мол, он учится по ходу жизни и скоро овладеет реалистической школой. Все вышло именно так, как я предполагал. Колю приняли во ВГИК при определенном покровительственном отношении некоторых членов комиссии. В дальнейшем он стал общим любимцем и профессоров, и своих новых друзей – сокурсников-художников. Коля сделал блестящую курьеру как художник кино, работал со многими выдающимися кинорежиссерами: Тарковским, Панфиловым, Кончаловским, Райзманом.

Наши отношения были построены на взаимной симпатии. Как память о встречах, происходивших в годы нашей молодости, остался мой акварельный портрет Коли, сделанный, когда ему было чуть больше двадцати.

В 1980-е годы Двигубский предпочел вернуться во Францию, там прошли последние двадцать восемь лет его жизни. Он счастливо жил с женой-француженкой в замке и писал натюрморты и композиции со старинными предметами в исключительно тщательной реалистической манере.

Бывая в Болгарии, я много времени проводил с Ангелом Ахряновым и его женой Бояной. С ними я познакомился ранней осенью 1967 года, когда впервые по заказу Союза театральных деятелей оформлял “Пражскую квадриеннале – 67”. Эта выставка удивительным образом успела состояться перед вторжением советских войск в Прагу. Куратором советского раздела работала замечательная критикесса Милица Николаевна Пожарская. Ангел Ахрянов был председателем секции художников театра и кино Болгарии и отвечал за показ работ болгарских художников. “Пражская квадриеннале 1967 года” была первой попыткой всемирного показа работ художников театра и кино из разных стран мира и стала впоследствии самым значительным международным творческим отчетом художников. Устраивалась она один раз в четыре года. Я с большим энтузиазмом старался решить выставочное пространство доверенного мне павильона.

Через считаные месяцы в Прагу вошли советские танки, и наше общение с чехами было прервано на долгие годы.

Так случилось, что на следующий год моего отца и меня пригласили на постановку балета “Лебединое озеро” в Софию, и я снова встретился с Ангелом. Работа над балетом “Лебединое озеро” предполагала длительное пребывание в Софии, что давало надежду на продолжение дружбы с Ангелом.

Ахрянов с женой мне во всем помогали, ввели в круг болгарских художников и скрашивали своим присутствием пребывание в Софии. Ангел был высокий, красивый мужчина, обладавший чудным болгарским обаянием. Мы часто проводили время вместе в софийском Доме кино, ресторан которого был подобием знаменитого московского “приюта кинематографистов”, известного во всем мире.

Разговор не раз заходил про причуды и неординарное поведение Галина Малакчиева, знаменитого болгарского скульптора, близкого друга Ангела. Галин пользовался большой популярностью в стране и при этом никоим образом не изменял своему сложившемуся стилю, в основе которого лежало мощное формотворческое начало, берущее своим истоком чистую форму Генри Мура. Между Малакчиевым и Муром было много общего, и я ставил скульптурные поиски Галина чрезвычайно высоко, ибо понимал, что они рождались в Болгарии, стране соцлагеря, в условиях достаточно трудных.

Мы с Ангелом решили поехать в мастерскую Галина, но, по настоятельной просьбе Ахрянова, это должно было произойти рано утром.

Мы выехали из дома в 9 часов утра и уже через час достигли окраины Софии. Быстро понеслись по черневшей ленте мокрого асфальта, неожиданно пересекавшейся глубокими оврагами. Дорога снова поднималась высоко в горы, с тем чтобы через несколько минут спуститься к их подножию, в распадок, где еще лежал снег. Нередко мы пересекали быструю речку, и тогда казалось, что темный асфальт сливается с чернотой реки и прибрежных камней, резко контрастировавших с гигантскими пластами белого снега.

Наконец, мы остановились в низине, где стояла мастерская Галина Малакчиева, а чуть выше нее, на каменистом склоне, располагался двухэтажный дом скульптора. Между мастерской и домом бежал бурный ручей, тоже черного цвета в это весеннее время, когда солнце еще не проникло так глубоко в овраг. Мы въехали в ворота дома, нависавшего над территорией мастерской, и пешком спустились вниз к Галину, уже работавшему в этот утренний час над своими причудливыми творениями.