Фронтовой дневник (1942–1945) - Василий Степанович Цымбал

вернемся к своему прошлому – вы к сыну, я к своим родным.

29 марта 1945 г.

Наши войска заняли Гдыню и ведут уличные бои в Данциге.

Хорошо продвигаются союзники. Уже добрались до Франкфурта-на-Майне, где завязали уличные бои.

Часть наших ребят сегодня из Топинау выехала в Велау. Завтра рано утром отправляемся и мы.

Сегодня получил заказное письмо от Мещеряковой, в котором она обстоятельно пишет о Юре:

Ты редко пишешь. Мы не имели от тебя письма месяц и 8 дней. Очень волновались. В мыслях всплывали самые тревожные предположения.

Юра грустил. Ему снились всякие кошмары. Мы молча их выслушивали и ждали тревожных вестей.

Мы живем прежней жизнью. Все сыты, в тепле, уюте, но для души здесь ничего не было и нет. Юра здоров. Он преуспевает по языку и литературе, пишет отличные сочинения, изложения. Видимо, любовь к этим предметам сложилась под твоим влиянием. Он только с математикой не дружит. Усидчиво не работает, и в оценках скачки 2–3–4–5. По дому помогает. Бывает, что ссоримся, обычно из‑за школьных дел. Но мы не сердимся. Считаю, что мы живем неплохо. Я все-таки добьюсь того, чтобы он 7‑й класс окончил успешно, восполнил пробелы в знаниях за 5‑й и 6‑й классы.

У него очень плохо с одеждой, как-то все сразу полезло. Сегодня купила ему к весне чувяки. Собрали денег на брюки. Пусть тебя это не расстраивает. Мы тут устроимся со всем необходимым сами. Ты береги себя.

Сегодня Юре, как сыну фронтовика, дали подарок: печенье, сахар, мыло, масло. Ему очень приятно. Он целый день в хорошем настроении. Его мать не пишет ему совсем.

2 апреля 1945 г.

Нахожусь в каком-то хуторе около Вальдау, км в 6 от передовой. Сижу на кухне, где гуляет ветер, т. к. нет ни одного стекла. Спешу кратко записать случившееся.

Вместо обслуживания линий мы приехали на этот хутор, чтобы привести в порядок дом и двор, куда предложено переехать нашему хозяйству. И вот с утра до поздней ночи занимались этим делом. Дом был не только захламлен, но и загажен. Славяне заходили в дом и оправлялись. Один умудрился наложить в вазу, накрыть крышкой и поставить в буфет на самое видное место.

От летящего пуха и перьев мы задыхались. Задыхались от вони. Противно было мыть эти засранные полы.

В сарае лежало 3 убитых фрица. Они уже стали вонять. Их нужно было нагрузить на телегу и увезти. Это было ужасно противно. Выворачивало внутренности от этого ужасного запаха разложения – трупного запаха.

Приехал командир роты. Я был озадачен, чем же его кормить. У нас не было мяса, жиров, посуды. Посовещались между собой. Поймали молодую лошадь и зарезали.

Мы ели мясо с удовольствием. Оно было молодое и вкусное, особенно в поджаренном виде. Но вот я понес обед капитану. Он как-то ел неохотно и спросил меня, чем я его кормлю.

Я ответил:

– Вчера, кажется, зарезали теленка.

Он сказал:

– Зачем ты обманываешь. Я вижу, что это теленок из-под дуги.

– А я, товарищ капитан, не был там, где резали. У нас все едят и подхваливают.

Но капитан не стал есть. К вечеру он вызвал Сурена со штабной кухни. И вот теперь Сурен готовит, а я помогаю.

Переехало уже почти все хозяйство, а уборка продолжается.

Посылки, оказывается, еще не посланы. Я говорил об этом и с капитаном, и с начальником штаба. Иван кивает на Петра.

Сегодня я уже говорил об этом особисту.

Сейчас на кухню влетела Машка – пизда-разбойница и унесла столик, за которым я писал. Мою тетрадь и ручку она бросила прямо на пол. Я поймал только чернильницу, подхватив ее на лету.

Оказывается, Сурен взял ее столик.

4 апреля 1945 г.

В кухне без окон меня окончательно просквозило, в результате обострились седалищные нервы, поясница. В довершение всего колет в боках, в легких, и все болит в груди. Болит также голова и ломит в суставах. Температурит. Вчера мне поставили банки, сегодня я весь день валяюсь на жестких нарах.

Мало кто верит, что я болен. В армии вообще болеть неприятно, т. к. всякую болезнь принимают за симуляцию и к больному относятся зловредно.

Живем в этом же хозяйстве, под Кенигсбергом, куда переехал штаб. Позавчера ночью был ужасный буран, который повалил ряд телеграфных столбов на линии. Потом беспрерывно лил дождь. Во дворе непролазная грязь. Ребят загоняли на всяких работах. Одежда не просыхает. Все мокры до последней нитки.

Подъем в 6 ч. утра, зарядка, утренний осмотр и весь день работа и караульная служба.

Скорей бы отсюда уехать на точку.

Хорошо наступают наши войска и союзники. Союзники окружили Рурскую область, наши войска идут по австрийской территории.

6 апреля 1945 г.

Пишу на нарах. Моя болезнь уже со стороны некоторых вызывает издевательства. Сегодня Шизиянов, как бы не касаясь меня, говорил с товарищами: «Счастливо живут некоторые в армии… болеют».

Вчера получил от Юры письмо, в котором он пишет:

Из чего ты решил, что я тебя стал забывать? Я послал тебе за последнее время несколько писем и множество открыток, а ты говоришь, что я не пишу. Я часто думаю о тебе и мечтаю о нашей встрече.

Я живу по-прежнему, все без перемен, и ничего нового сообщить не могу. У меня очень плохо с одеждой и обувью. На дворе весна, и мне не в чем выйти даже в школу. Хожу в пальто, рваных брюках и дырявых ботинках. Писал матери, но она не отвечает. Я хорошо питаюсь, пью молоко, но выйти в люди мне не в чем.

Помоги мне, пожалуйста, чем можешь. Сюда многим приходят посылки с фронта. Пришли, если можешь, и ты. Как-нибудь постарайся.

Я приготовил ему две посылки. Они почти месяц валялись на складе в роте, а теперь почта посылки не принимает до особого распоряжения.

Ну как я ему помогу?

9 апреля 1945 г.

Со вчерашнего дня я нахожусь на КП № 251 под самым Кенигсбергом. Со мной Сперов и Садовин.

Три дня идет штурм Кенигсберга войсками нашего фронта. Сегодня в сводке сообщается, что войска начали штурм с северо-запада, а затем с юга. Войска соединились и закончили окружение. Заняты пригороды, вокзал, несколько городских районов. Взято 15 тыс. пленных.

С раннего утра и до позднего вечера наши самолеты буквально без перерыва обрушивают свои бомбы на укрепления Кенигсберга. Одновременно