Промельк Беллы. Романтическая хроника - Борис Мессерер

Никто из публики полностью не понимал, к какому художественному направлению принадлежит “Современник”. И только один Ефремов строго формулировал мхатовские принципы, из которых исходил театр, с поправкой на современное ощущение реалий жизни, и со страстью проповедовал “идеи К. С.”.

Принципы художественного оформления также отсутствовали, и их старались найти на ощупь, отвергая все лишнее, мешающее действию, доводя количество нужных предметов до минимума. Здесь я и прикладывал усилия, стараясь соединить свои художественные идеи с работой Ефремова.

Когда Олег предложил мне должность главного художника, ему захотелось, чтобы мы сразу же начали совместную работу. Это была весна 1990 года. Как раз предполагались гастроли МХАТа в Ялте. Олег предложил мне полететь вместе с труппой, чтобы даже во время полета не прерывать обсуждение.

Совместное путешествие осталось в моей памяти как случай нашего наибольшего сближения, происходившего на фоне весеннего цветения Крыма. Особенно запомнилась наша совместная поездка на машине с водителем из Ялты в Гурзуф в поисках писателя и литературоведа Коли Томашевского, жившего там в своем доме. Я и Олег дружили с Колей порознь, но, когда выяснилось, что мы оба – его друзья, возникло решение разыскать Колю. Побывав по трем адресам в Гурзуфе, мы вернулись в Ялту и обнаружили его в Доме творчества писателей, куда он переехал, предпочтя комфорт Дома творчества одинокому пребыванию на даче. Встретившись с ним, мы провели чудный вечер в приморском ресторане. В Ялте я впервые услышал, как Олег со сцены читал рассказы Чехова.

Результатом нашей с Ефремовым деятельности стал ряд крупных работ. Это в первую очередь трагедия “Борис Годунов”, “Горе от ума” и “Мишин юбилей” М. Гельмана. Кроме того, я могу назвать еще десяток спектаклей, оформленных мною во МХАТе. Я делал их и с другими режиссерами, но выпущены они Ефремовым.

“Борис Годунов” – очень трудное для постановки произведение. Для его сценографического решения требовалось обеспечить быструю сменяемость двадцати двух сцен, чтобы не утратилась динамика действа и кантиленность звучания стихов. Я разработал целую систему проекционных аппаратов, смонтированных на сложной независимой подвеске. Огромные экраны передвигались в пространстве над сценой и останавливались в определенных точках на своих марках. Эта давало возможность спектаклю развиваться стремительно. Замедления темпа диктовались самим Олегом, актеры не всегда включались в предполагаемый ритм, что было одной из наиболее трудных проблем в нашей работе.

Ефремов начинал с того, что заставлял актеров работать над чтением стиха, чтобы они ощущали ритмическое начало, заложенное в каждой строфе Пушкина. Режиссер знал изъяны актерского чтения с уклоном в смысловую выразительность и, вдруг прервав репетицию, заставлял их работать в задаваемом им ритме. Действие убыстрялось, получив энергетический импульс, и, с моей точки зрения, начинало приближаться к правильному темпу звучания стиха.

Но в этот момент по сюжету возникала сцена “Корчма на литовской границе”, где Слава Невинный играл роль бродячего монаха Варлаама. Хороший актер, старой мхатовской школы, он выстраивал роль психологически, медленно и раздумчиво проговаривая монолог. Я давно понял, что Олегу нельзя давать советы по ходу спектакля, и делал это в его кабинете после очередного прогона. Он терпеливо выслушивал мои соображения, но всегда оставлял свое первоначальное ви́дение сцены. Сам великолепный актер, Олег давал возможность Славе приспособиться к органичному проживанию роли. В итоге это замедление, на мой взгляд, срывавшее уже наметившийся ритм, так и осталось в спектакле.

В работе над “Горем от ума” мы очень долго старались найти необходимый нам художественный образ. Мы думали о том, как сделать узнаваемым для каждого зрителя дом Фамусова, где происходило действие комедии. После долгих споров сошлись на мысли, что этим домом должно стать какое-то место, которое знают все, например Колонный зал Дома союзов – бывший Дом дворянского собрания. Здесь во все времена бывали торжественные встречи русских людей, это место, “намоленное” поколениями. Многие значительные события отечественной жизни происходили в этих стенах, впитавших в себя дореволюционную духовную жизнь и послереволюционные события коммунистической эпохи. Здесь проводились съезды, юбилейные торжества и награждения, а наряду с этим – политические процессы над врагами народа, панихиды по советским вождям и праздничные концерты.

Я хотел сделать спектакль в определенном развитии, используя уже найденный образ дома Фамусова. В начале предполагалось опустить люстры, забранные тюлем, с отдельными горящими свечами (разумеется, электрическими), которые забыли потушить с ночи. И слуга с длинной палочкой, снабженной металлическим колпачком, должен был ходить по пустой сцене среди люстр и гасить их. Потом следовало играть в тех фрагментах интерьера, которые вытягивались из-за кулис на фурке-планшете и уезжали в другую сторону. А затем по ходу спектакля нужно было опустить все кулисы сразу, чтобы создать роскошную обстановку бала в дворянском доме. В финальной сцене разъезда гостей во МХАТе имелась счастливая возможность поднять по переднему плану балюстраду, которая должна была стать деталью подъезда, откуда гости выходили к каретам.

К сожалению, тут мы с Олегом не совпали в ви́дении спектакля, и действие развивалось более статично, чем мне бы этого хотелось.

Костюмы я выполнил в графической манере, соответствующей рисованным декорациям, и они создавали общий ритмический рисунок. В постановке были заняты ведущие актеры МХАТа, в том числе Олег Табаков в роли Фамусова. “Горе от ума” стал значительным событием московской театральной жизни и важной вехой в выстраивании поэтической линии театра.

Мы с Ефремовым, проводя в театре много времени, научились хорошо “чувствовать” друг друга. Иными словами, весьма сблизились в дружеском отношении и зачастую проводили вечера вместе вне стен театра уже с новыми общими знакомыми, которых становилось все больше.

Перед моими глазами встает воспоминание, связанное с днем похорон нашей общей с Ефремовым московской знакомой Аси Стивенс.

Предыстория гибели этой молодой женщины может стать отдельным сюжетом. Ася – дочка американского журналиста Эдмунда Стивенса и его русской жены Нины Бондаренко. Эдмунд много лет работал в России, еще с времен войны и потом, в годы “железного занавеса”. Несомненно, он был под приглядом КГБ и имел определенные контакты с этой организацией. Тем не менее его дом стал в Москве, по существу, клубом богемы (открытым, конечно, далеко не для всех). Особняк на улице Рылеева – двухэтажный, из окон которого открывался красивый вид на сад – принадлежал Стивенсу на правах аренды, но он не имел права оформить его как собственность, а мог лишь использовать как жилье сколько ему будет угодно.

Он работал корреспондентом многих американских газет, а в России жил сорок лет, если не больше. Жена, Нина, когда-то его секретарша, на которой он женился, со временем стала настоящей американской дамой. Отношения у них были достаточно напряженные. Эдмунд не очень интересовался дамами, имея другие склонности. У них с Ниной существовала взаимная любовь-вражда, и он часто говорил: