Под прусским орлом над Берлинским пеплом - ATSH

обнюхала ее, деликатно касаясь кончиком влажного носа, и, к моему удивлению, лизнула ладонь своим шершавым языком, а затем и вовсе упёрлась в неё лбом. — По крайней мере, ты выглядишь, как собака, — вздохнул я, ощущая, как напряжение понемногу покидает мое тело. — Хотя, от этого дома можно ждать чего угодно. В этом странном, полном тайн и загадок месте, уже ничему не стоило удивляться. Даже собаке, появившейся из ниоткуда. Осторожно проведя рукой по её шее , я нащупал тонкий, прохладный металл ошейника. Он был похож на изящную цепочку, не слишком тугую, но и не болтающуюся свободно. Присев на корточки, чтобы лучше рассмотреть, я аккуратно раздвинул густую, шелковистую шерсть . В том месте, где цепочка ошейника была чуть шире, моему взгляду предстала гравировка. Буквы, искусно выведенные на белом золоте, складывались в имя: "Линдси". — Тебя зовут Линдси? — спросил я, поднимая взгляд на собаку. В ответ Линдси радостно завертелась на месте, описывая полный круг, и звонко гавкнула, словно, подтверждая мои слова. — Хорошая девочка, Линдси, — ласково произнес я, чувствуя, как на душе становится теплее. Словно понимая мою похвалу, Линдси вдруг положила передние лапы мне на колени, изящно поднявшись на задние. Ее морда оказалась совсем близко, и она принялась с энтузиазмом облизывать мое лицо, тыкаясь влажным носом в щеки и подбородок. В этот момент меня пронзила острая, щемящая сердце мысль о Хелле. Как бы она обрадовалась, увидев эту чудесную собаку! Её глаза наверняка засияли бы от восторга, а на губах расцвела бы та самая улыбка, которую я так люблю. — У меня ничего нет, — с улыбкой сказал я, мягко отстраняя от себя Линдси, — даже кусочка хлеба. Но если ты пойдешь со мной, я тебя накормлю вкусным ужином. Я представил, как собака с аппетитом уплетает большую порцию мяса, и мне самому захотелось поскорее вернуться в деревню. Но Линдси, к моему удивлению, вдруг отстранилась, сделав шаг назад. Её уши, до этого стоявшие торчком, виновато поджались, а вся мордочка приняла такое выражение, будто она вот-вот расплачется. В её больших темных глазах отразилась нескрываемая грусть. — Ты не можешь со мной пойти? — с сочувствием спросил я, не совсем понимая по какой-то причине Линдси не может покинуть эту комнату. — Гав! — строго, почти по-человечески, ответила собака. Этот короткий звук прозвучал как категоричный отказ, не терпящий возражений. "Не говоря" больше ни слова, Линдси развернулась и медленно подошла к кровати, стоявшей у противоположной стены. Секунду помедлив, она ловко нырнула под неё, исчезнув в пыльном сумраке под кроватью. Поднявшись с корточек, я ощутил легкое головокружение – сказалось долгое пребывание в неудобной позе. Ноги немного затекли, и пришлось несколько раз согнуть и разогнуть их в коленях, прежде чем я смог сделать уверенный шаг. Необъяснимое предчувствие, тихий внутренний голос, настойчиво влек меня к кровати. Повинуясь этому внезапному порыву, я подошел ближе. Тяжелое, массивное ложе из темного дерева, казалось, хранило в себе не одну тайну этого дома и очень страшно скрипело. Я наклонился, заглядывая в темное пространство под ней. Пыль, накопившаяся за долгие годы, щекотала ноздри, а глазам потребовалось несколько секунд, чтобы привыкнуть к царившему там полумраку. Я уже собирался было отстраниться, как вдруг… …из темноты, прямо к моим ногам, что-то медленно выкатилось. Небольшой, округлый предмет, поблескивающий в скудном свете, проникавшем из коридора. Приглядевшись, я понял, что это шкатулка. Она была невысокой, круглой формы, сделанная из светлого, почти белого дерева, и довольно старая. Поверхность шкатулки покрывала искусная резьба – причудливый узор из переплетающихся листьев и цветов. Несмотря на свой возраст, она сохранилась на удивление хорошо, лишь в некоторых местах дерево слегка потерлось, обнажая более светлые слои. Я опустился на одно колено, протянул руку и поднял шкатулку. Она оказалась неожиданно тяжелой. Затаив дыхание, я аккуратно провел пальцами по резной крышке, ощущая под кончиками пальцев прохладную гладкость отполированного временем дерева. И найдя небольшой выступ на крышке, поддел его ногтем, с легким щелчком открыл шкатулку. Внутри, на подложке из потемневшего от времени бархата, лежал аккуратно сложенный в рулон лист бумаги. Осторожно, боясь повредить хрупкий артефакт, я взял листок и бережно его развернул. Бумага была плотной, желтоватой, с неровными краями. Она пахла пылью, временем и чем-то еще, неуловимо знакомым… ДАРСТВЕННАЯ ГРАМОТА Я, Антуан Филибер, граф де Монбризон, Божьей милостью дворянин сего королевства Прусского, в здравом уме и твердой памяти пребывая, сим документом дарую безвозмездно и навечно: Усадьбу мою, именуемую Монбризон, со всеми принадлежащими ей землями, лесами, водами, строениями, скотом и угодьями, а также со всеми правами, привилегиями и доходами, с нею связанными, ..... ........ Сей дар совершен мною добровольно, без какого-либо принуждения, и вступает в силу с момента подписания сего документа. С условием, что помянутый .... ....... будет исправно держать усадьбу в порядке и заботиться о ней, как бы заботился о собственной дочери. В удостоверение чего, я, Антуан Филибер, граф де Монбризон, собственноручно сию грамоту подписал и печатью своею скрепил. В лето Господне тысяча пятьсот восемьдесят шестое, месяца июня, в десятый день. Место: Замок Монбризон. (Подпись) Антуан Филибер, граф де Монбризон (Печать с гербом графа де Монбризон)Свидетельствую: (Подпись) Джонатан Монро офицер лейб-гвардии Его королевского величества Георга Фридриха I Бранденбург-Ансбахского Свидетельствую: (Подпись) Генрих Кёнигсбергер, нотариус. Осторожно расправив пожелтевший лист на столе, под лунным светом, я, недолго думая, решил подписать его. С трудом верилось, что это может решить какие-то проблемы, но интуиция и память о тетрадной записи подсказывали, что это необходимо сделать. К тому же, терять мне было нечего. Я достал из своей сумки, что всегда была при мне в моих небольших путешествиях, дорожную чернильницу и гусиное перо. Это была привычка, оставшаяся с тех пор, когда приходилось много писать вдали от дома. Кончик пера дважды коснулся темной, густой жидкости, прежде чем я, выверенным движением, аккуратно вывел свое имя в оставленном для этого месте на пергаменте. Ниже, чуть наискосок, я поставил свою привычную, размашистую подпись. Чернила, блестящие на свету, быстро впитывались в старую бумагу, мгновенно сливаясь с остальными чернилами. Но, едва я закончил, меня охватило странное чувство. Глядя на свою подпись на документе, датированном 1586 годом, я ощутил всю нелепость происходящего. Как я смогу объяснить, что человек, живший более трёхста лет назад, оставил мне дарственную? Это же чистой воды безумие! Кто в это поверит? Да меня же просто