Нежность - Элисон Маклауд

модные платья и прически. («Как я хотела локоны!») Их волосы свисали прямыми прядями.

– Правда, для особых случаев мать мастерила нам чудесные костюмы. У Джоан было платье леди Джейн Грей[64], и я ей ужасно завидовала.

Она рассказывает, что ее родители часто устраивали замечательные праздники. Дети засыпали под щелканье крокетных шаров на газоне, взрослые голоса и смех. Последней всегда приезжала соседка по вересковой пустоши, композитор, в нарядном платье, на велосипеде, и Роз изо всех сил старалась не заснуть, чтобы послушать, как та будет петь Брамса или Шуберта на террасе под окном.

– Мать была такая красивая в шелковом платье, с высокой прической, которая удерживалась чудом – я не могла понять как. Мать припудривала нос и щеки борной кислотой, и у нее были очень красивые ровные белые зубы. По особым случаям она доставала из бархатных коробочек сверкающие серьги и кулоны, нанимала дорогого повара, и нас не подпускали к кухне на пушечный выстрел.

Но мать была совсем не чопорна. Помню, как она в своем лучшем платье фасона «Генриетта Мария» учила Томаса Гарди – ему тогда было уже почти шестьдесят! – кататься на велосипеде нашей соседки на дороге возле дома, а остальные гости в это время играли в шарады в саду. Отец специально организовал игру, чтобы отвлечь внимание от урока Гарди. И мама его научила! Мистер Гарди ехал, виляя, по нашей дороге, а я хлопала в ладоши и кричала, чтобы его подбодрить.

Впервые я обратила внимание на то, какой человек мой отец, когда мы все слегли с каким-то гриппом и он, сам температуря, ухаживал за нами в домашней куртке, накинутой поверх ночной сорочки, приносил горячее питье, холодные компрессы и чайники с кипятком для ингаляций. Чтобы учить нас астрономии, он устроил миниатюрную Солнечную систему из шаров разного цвета, которые вращались по орбитам, когда дул ветерок. Он повесил между деревьями гамаки, где мы могли читать и мечтать. Мне кажется, что у отца, даже если не брать скульптуру, было столько талантов, сколько одному человеку иметь не положено. Он умел срубить дерево, посадить живую изгородь, наполнить водой пруд, сметать сено в стог, убрать осиное гнездо, косить траву косой и освежевать кролика.

Я не стала скульптором – никто из нас не стал, и отца это печалило, – но он очень многому меня научил в рисовании: пропорции человеческого тела в семь с половиной голов; как «потерять и найти» линию; в чем отличие выпуклости от вогнутости; как изобразить движение, схватив момент непосредственно до него или сразу после, и почему это иногда усиливает эффект.

Он элегантно одевался, мой отец, даже когда собирался всего лишь в мастерскую, – придя туда, он немедленно переоблачался в полотняный халат. Обычно он носил розовый шелковый галстук, пропущенный через кольцо, а по вечерам зеленую бархатную куртку, которая очень шла к его гриве каштановых волос. В теплые месяцы, ездя на поезде в мастерскую, он всегда наполнял карманы семенами полевых цветов и рассыпал их из окна вагона по самым унылым кускам железнодорожной ветки, ведущей в Лондон – через Кенсал-Райз и Уиллесден. По сей день мне трудно придумать более добрый поступок по отношению к незнакомым людям.

В шестнадцать лет меня отправили в знаменитый пансион в Суррее – надо полагать, для того, чтобы избавить от повадок деревенщины. Завучем школы была миссис Бертон-Браун, и она же преподавала рисование. Она всемерно поощряла меня. Моя лучшая подруга, Бриджет Таллентс, была очень хорошенькая и обаятельная. Я попросила ее мне позировать, и она согласилась, хотя, конечно, это было против школьных правил. В назначенный час я пошла в ее закуток, и она, почти не колеблясь, разделась до пояса и улеглась на кровать.

Все мое детство у нас дома позировали голыми натурщики и натурщицы, ходили в кое-как накинутых халатах – часто итальянцы, приехавшие специально для этой цели, – и мы привыкли не обращать внимания на такие вещи. Но увы, слухи об этом эпизоде каким-то образом достигли ушей миссис Бертон-Браун, которая была «очень разочарована», вызвала меня на прогулку по лесу – неожиданный отдых от уроков – и сообщила, что мы с Бриджет сделали что-то «поистине очень, очень опасное». Она долго говорила о том, что бывает, когда две девочки ведут себя подобным образом, и я понятия не имела, о чем она вообще. Но мой рисунок, портрет Бриджет, вышел просто чудесный, и я спрятала его под матрасом до летних каникул, а там контрабандой увезла домой.

Юношами и девушками мы посещали «фабианскую детскую». К нам приходил произносить речи сам Герберт Уэллс. Годвин присоединился к нашей шайке после того, как мой дядя представил его нам на одном из музыкальных вечеров в Хэмпстеде. Нас всех тогда влекли перспективы свободной, естественной жизни на природе, и мы почти каждые выходные проводили вместе в пеших походах по сассекскому Даунсу. Мы даже начали брать с собой палатки и примус.

Но в первый раз, когда мы ночевали на лоне природы, в верхней части Эшдаунского леса, все было очень примитивно. Так что мы с Годвином устроили себе постель из мха, с навесом из хвойных веток, потом легли в темноте и стали слушать завывание ветра в кронах елей. Это было страшно и волшебно. Я до сих пор помню, какой электрический ток шел между нашими телами, и все же ни одному из нас не пришло бы в голову что-то по этому поводу сделать, а если бы и пришло, возможно, это все испортило бы. Мы все были на удивление идеалистами.

Потом, как я уже рассказывала, выдалась ужасно снежная зима, мы достали сани, Годвин провожал меня домой, и когда путь преградил сугроб высотой в четыре фута, Годвин попросту подхватил меня на руки и пронес полмили до дома родителей.

Наверное, это более или менее решило дело, хотя мой отец так и не стал хорошо относиться к Годвину, и я не могла понять почему. Годвин был студент-медик, прекрасный певец, здоровый, бодрый, все им восхищались. Но мой милый папочка разглядел его слабости гораздо раньше, чем я, хотя и отказался просветить меня на этот счет. Поэтому я просто сбросила со счетов его беспокойство, уверенная, что однажды он поймет, какой хороший муж Годвин. Мне кажется, когда отец выдал меня замуж, это разбило ему сердце, и теперь я жалею об этом. Однако о самом замужестве я жалеть не могу – у меня теперь есть мои милые девочки.

Он кивает:

– Три юные грации! Более того, теперь ты