Нежность - Элисон Маклауд

сне. Может быть, «высказанность» – поэтическое обозначение шипа – означает собственно дар самовыражения; а именно животворящую силу дыхания, слова, Слова, нарекания имен, сотворения мира – всё в одном? Может быть, мощь этой высказанности неизбежно связана с риском, с раной – священной и телесной, раной от шипа и уязвимостью, неотъемлемой от опыта любви?

На самом деле она понятия не имела, почему Лоуренс придает шипу такое значение, но, приглядевшись к тексту, поняла, что эту деталь пропустить невозможно. Она сделала все, что в ее силах. Пьем за шип в цветок! За высказанность! Бесстрашные авантюристы розоцветные. Закуклена в себе тайной несказуемой…314

Уделив максимальное внимание центральному для цикла Сан-Гервасио образу розы, подчеркнув высокий накал чувственности мотивов плода и цветка (не говоря уже о спаривающихся черепахах!) в описании Лоуренсом священной тайны секса, Дина приступила к разбору собственно стихотворения.

Сейчас, в «Сороке и пне», она словно воочию видит его, строку за строкой, будто опять читает с листа экзаменационной работы:

Как плодоносят нам розы

Роза роз плодоносная

Раскрытая роза

Роза всего мира.

Признаем, что и яблоки, и клубника, и персики,

и груши, и ежевика —

Все розоцветные,

Все восходят к розе явной,

Розе лицом открытой, улыбкою к небу.

А как же лоза?

Ах, как же лоза с усиками?

Наш мир – мир раскрывшейся розы,

Явной,

Явленной откровенно315.

Возвращается Ник, роняет на стол вилки и ножи. Дина хлопает глазами, забывает оставшиеся строфы и поднимает взгляд. Ник, с сигаретой во рту, улыбается ей сверху вниз. До Дины только сейчас доходит, что она до сих пор смотрит через камень-глаз.

Она почему-то потрясена и ошарашена. Словно отроду неведомый ей ответ на вопрос только что ускользнул, как рыба в воду, назад в невидимый колодец камня.

Буфетчица приносит Дине сосиски с картофельным пюре. Ник говорит буфетчице, что получает большое удовольствие, проводя день в «Большом дыму», и что его подружка «начиная с сегодняшнего дня» станет литературной сенсацией.

Буфетчица оценивает их хладнокровным взглядом, немного отстранив голову:

– Вот и славно, мои уточки.

За едой Дина и Ник откровенно глазеют. Мистер Хатчинсон сопровождает пожилую женщину, Розалинду, к скамье, которую заняла ее неустрашимая подруга, а может быть, дочь. Кажется, Розалинда плохо видит. Она медленно продвигается по узкому проходу, который образует расступающаяся перед ней толпа. В этой женщине есть что-то такое, что даже пьющие у бара поворачиваются на нее посмотреть.

Может быть, красивую женщину окружает аура, которая долговечней ее красоты. А может быть, она внушает нечто больше, чем мимолетное восхищение, поскольку обладает нестареющим, неприкосновенным качеством: светом внутренней жизни, который не тускнеет от времени. Она идет, правая рука сжимает рукоятку трости, а левая сомкнута, оберегая розовый пропуск, как цветок оберегает нектар.

У скамьи она тянется вверх и на прощание целует мистера Хатчинсона – чмокает по очереди в обе щеки. Он склоняется, чтобы получить поцелуй, потому что, хотя Розалинда не съежилась от старости, он очень высокий, широкоплечий, и здесь, в пабе, кажется могучим дубом, прикрывающим ее от непогоды. Они излучают друг на друга любовь – такую, которой безразлична форма тела, пол, рост и разница в возрасте.

Наконец бывшая Розалинда Торникрофт[63] улыбается и тянется кверху, чтобы поправить парик Джереми Хатчинсону. Все, кто это видит, у стойки бара и вокруг, на миг… зачарованы.

xx

Пока Роз провожают к месту в зале суда, на миг вспыхивает солнце. Она садится и поднимает взгляд к куполу над Олд-Бейли. На миг она вспоминает дуомо, великий флорентийский собор. Увидит ли она его еще раз?

Во Флоренции вид собора ей никогда не надоедал. Она обожала рисовать его и писать маслом со своего склона в любую погоду. Она только надеется, что успеет увидеть его снова, что не потеряет зрение и во втором глазу. Она боится, потому что больше не видеть мир, утратить способность его рисовать означает изгнание, от которого она может уже не оправиться. Каждый день она радуется мельчайшим деталям точно так же, как когда-то радовалась ребенком; в детстве она хотела съесть весь мир, и старшая сестра, Джоан, вечно ругалась, что она все тащит в рот.

Какой милый Джереми, что достал ей пропуск. Она бы не смогла толкаться в очереди за место на галерке. Не с ее больным бедром. Они с Мэри, матерью Джереми, дружили в Лондоне до Первой мировой, и, может быть, благодаря все еще связующим их нитям сын Мэри понял или почувствовал, что ее неожиданная просьба – не простая прихоть. Но если и так, у него хватило деликатности промолчать.

Мэри Хатчинсон в юности писала рассказы и эссе, и вместе с мужем – Джеком, барристером, отцом Джереми – до войны закатывала самые искрометные вечеринки и в Лондоне, и в их загородном имении в Южном Даунсе. Они познакомились через общего друга, Дэвида Гарнетта, и Мэри ей сразу понравилась. Они потеряли друг друга из виду только после войны, когда сама Роз сбежала в Италию на время своего развода, по совету Лоуренса.

Их с Мэри когда-то роднила любовь к кружеву, вышивке, тканям, подушкам и внутреннему убранству дома – у обеих в кругу общения эта тема считалась недостойной. И в самом деле, многие утверждали, что большая любовь Мэри к моде и всему поверхностному – признак легкомыслия, но Роз ее понимала. Это была любовь к красоте мимолетного – света, цвета, линии, текстуры, способность глубоко ценить поверхности жизни и эфемерные радости, которые они дарят. Мэри даже дважды позировала Матиссу, который любил поверхности, дизайн и ткани не меньше самой Мэри!

Уже на месте Розалинда лезет в сумочку и достает очки – «плохому» глазу они все равно не помогут, но другой через них видит чуточку лучше. Она попросила офтальмолога сказать ей все как есть, и он выполнил просьбу. Она уже с трудом рисует, а шить, во всяком случае тонкую работу, совсем не может. Пока барристеры, в том числе Джереми, занимают места, она проверяет «хороший» левый глаз – закрывает ладонью правый и смотрит, удастся ли различить отдельные лица на галерке для публики, наверху. Лица видны, хотя и неотчетливо. Она пробует смотреть правым глазом и видит только размазню – то есть пока не поворачивается обратно к огромному кораблю скамьи подсудимых. Тут ее словно пронзает электрическим током.

Он бледный и изможденный, в