Гагаи том 1 - Александр Кузьмич Чепижный

ту политграмоту своей шкурой постигали на Беломорканале. А ему, балбесу, втолковывать надо. — И Маркел уже вовсю — будто и в самом деле успел опьянеть — насел, напустился на Гришку:

— Ты что, не видел, балбес, куда Сидорок коней правил?! У тебя ж он пытал дорогу ко мне! Ты мне, значит, недоверие выказываешь?! А в кого стреляли? Може, в тебя? В Маркела стреляли!

— Зачем этот разговор за столом, — деликатно вмешался Дмитрий Саввич.

— Верно, доктор, дорогой ты мой! — подхватил Маркел. — Вот только еще ему слово скажу. — Повернулся к Гришке: — Помоги Сидорку определить к Ремезу зерно на помол. Потом приходь: прощение будешь у нас просить. — Он запнулся, махнул рукой: — Ладно. Все же одно доброе дело сотворил — Макаровича к нам вытащил. Зачитываем это тебе. А зараз — брысь с глаз...

Дыкин отказался от угощения.

— Извините за вторжение, — сказал он. — Но со слов Пыжова я заключил, что над вами, Маркел Игнатьевич, снова нависла опасность, и поспешил явиться.

— Не-е, так не отпущу, — будто не слыша о чем говорил Дыкин, с пьяным упрямством твердил Маркел. — Хоть стопку выпей. За теми делами, за тою шпаной...

— Вот именно, Маркел Игнатьевич. Предложено к концу мая подготовить по этому делу материал. Времени еще достаточно. Но ведь я работы... сами знаете.

— Что ты торочишь: работа, дела... Будто оно мне надо. Ты вот пригубь. А мы с Сидорком песню заиграем. Слышь, Сидорок. Оту, что блатные пели: «Перебиты, поломаны крылья...» Здорово она у тебя получалась.

— Это можно, — согласился Сидор Михайлович.

Однако Дыкин не стал задерживаться.

— Ну, гляди, тебе видней, — наконец уступил Маркел. — Только не обижайся. Дочка у меня выздоровела, дружок сердечный пожаловал — праздную...

Он проводил Дыкина за порог, все еще играя свою первую в жизни какую-то феерическую роль. Возвратился обессиленный, опустился на стул, вздохнул, потянулся к водке. Рука его дрожала.

33

Так и не дождался Кондрат Афоню, поплелся домой, все еще надеясь, что Афоня его догонит.

— Неужто зацапали? — вслух размышлял Кондрат. — Неужто хана Афоньке? Ведь казал, казал: не заводись... Токи Родьку судил, мол, не поберегся, на рожон полез. А сам чем лучше? В тую ж халепу и вскочил.

По пути он встретил Лаврентия Толмачева. Лаврентий был выпивши.

— Хватнул уже? — вместо приветствия проговорил Кондрат.

— Чуток поправился, — охотно отозвался Лаврентий. — С утра ой как тяжел был. А тут работенка подвернулась плевая — Ремезихе деревья на плану подрезать. Походил с секатором, убрал волчки, подправил кроны. Поднесла. Выцадил — захорошело. — Глаза его блестели, на носу, щеках резче обозначились синюшно-красные прожилки. — Слышь, Кондрат, — возбужденно продолжал он, — а у тебя часом не задержалось хоть двадцать капель?

— Да, нынче не грех бы и выпить, — заговорил Кондрат. — Ради Афони. Во здравие или за упокой. Чует мое сердце — не воскресать ему. За отрезок шпалы кинули в каталажку. Сами вон скоки стран грабят, — продолжал свое Кондрат. — При всем честном народе обдирают. Самим, значит, можно.

— И не кажи, Кондратушка, — подобострастно вставил Лаврентий. — Истинные твои слова. У меня ж тоже на постое...

— Та он, чул, не так до службы, как иконы с твоей молодайки малюет,

— Малюет, — махнул рукой Лаврентий. — Уся хата обвешана. И как оно у него получается?.. Да, вот гляди. — Он достал из кармана сложенный лист бумаги, развернул. — Схож? Меня изобразил.

— Ишь ты, — дивился Кондрат. — Доподлинно натуральный Лаврушка.

Лаврентий отвел рисунок на расстояние вытянутой руки, рассматривая свой портрет, восхищенно проговорил:

— Ну, шельмец, до тонкостев схопил! Усе нутро мое тут. А? Верно? До тонкостев!

— Да уж ничего не скажешь, — согласился Кондрат. — Видно, такая стихия в нем сидит.

— Нет, надо же! — не унимался Лаврентий, любуясь своим изображением. — ичего не было на бумаге. Раз, два — и усе. Готово... Колдун, да и только!

— А живешь как? — спросил Кондрат, которому надоела болтовня Лаврентия.

— Что жизнь? Уходит она, Кондратушка. Старею... Да про нее ведь лишь за рюмкой толковать полагается.

Кондрат насмешливо скосился в его сторону.

— Не прибедняйся, Лаврушечка, Галька небось пухнуть начала.

— Баба есть баба. Хороший харч, вот и раздобрела, — попытался отшутиться Лаврентий.

— Нет, ты что же это удумал на старости лет? — не унимался Кондрат.

Лаврентий ухватился за эту спасительную мысль, рассудив, что уж лучше на себя взять жинкин грех, чем быть посмешищем в глазах односельчан.

— Дело житейское, — ответил Кондрату. — Случилось так... Тож и спрыснуть не мешает. А что у тебя, Кондратушка? — нетерпеливо спросил.

— Десь в сарае трохи было денатурата, — ответил Кондрат.

— Годится, — возбужденно проговорил Лаврентий. — Спробуєм. Политуру пил. Сквозь вату прогоню — и все в порядке. Сладостью отгоняет. Диколон пил. А денатуры не доводилось.

Кондрат вдруг обеспокоился, повернулся к спутнику, даже приостановился.

— Слышь, Лавруша, а как оно... зашпрехает? -

— Кто? — не понял Лаврентии.

— Дите Галькино?

— Чего ему шпрехать?

— От немецкого духа?.. А?

— Неужто такое могет быть?

Кондрат сдвинул плечами.

— Хай только спробует, — угрюмо буркнул Лаврентий. — На двое передеру.

— Чумной ты, Лаврушка! — воскликнул Кондрат. — Ей-ей, чумной. Оно ж безвинное — дитя!

— Ну, тогда Маркешу порешу.

— Да вроде бы он ничего. А? Лаврушечка? Сами же старостой поставили.

— Не ставил я его. Не просил хатой моей распоряжаться.

Кондрат почесал затылок и вдруг высказал опасение:

— Токи бы Ульяна нас не застукала, вот в чем стихия. Не то облизнемся мы, Лаврушечка.

А Лаврентий, сразу же забыв о своих горестях, предложил:

— Давай от соседа вскочим.

Так они и сделали. От межи — прямо в сарай, потому как у Кондрата никогда забора не было. Сам нараспашку, и подворье всем ветрам открыто. Среди банок и склянок он отыскал нужную бутылку. В ней было больше половины синеватой жидкости. Кондрат открыл пробку, понюхал, покачал головой.

— Нет, Лаврушечка, и сам не буду пить эту отраву, и тебе не дам.

— А ну, что оно за хреновина? — проговорил Лаврентий. Взял бутылку, повертел в руках, поднес