Гагаи том 1 - Александр Кузьмич Чепижный

опять Герасим лишь зафиксировал эти слова. Они не вызывали в нем удивления. У него не возникло никаких вопросов, хотя он старался вникнуть в смысл сказанного.

Стены мертвецкой вздрагивали от громовых разрядов, позванивали стекла окон. Дождь уже хлестал вовсю. Шквальный ветер то затихал, то ошалело набрасывался на все, что мешало его вольному бегу. И тогда стонали деревья, гремел на крыше надорванный лист жести, а в окна будто кто-то бросал и бросал пригоршни мелкого гравия.

В отблеске молнии вырисовался мужчина, встретивший их. Он настороженно высматривал кого-то, ждал... И вдруг растворился в вертящейся темноте. Герасима стошнило... Потом его сознания коснулся удивленный и, как ему показалось, радостный возглас: «Бог мой! Ведь это Геська!» Возглас доносился откуда-то издалека. И снова воцарилась тишина. Звуки исчезли. Герасим слышал, как они угасали. Но вскоре появились вновь.

Герасим открыл глаза. Он лежал в каком-то подземелье, тускло освещенном автомобильной фарой. Шнур тянулся к аккумуляторной батарее. На столе, сколоченном из неструганых досок, стояли рация, приемник, рядом с ними — пишущая машинка, лежали какие-то книги... И пахло лекарствами. Голова его была забинтована. Грудь тоже. Он шевельнулся, застонал. «Наконец-то, — услышал голос мужчины. — Что ж это вы, молодой человек, так пугаете нас? Ну-ка, посмотрите на мой палец...» Герасим старался выполнить это требование, как делал не раз на медицинских комиссиях — и во время призыва в армию, и в летной школе... Тогда он слышал одобрительное: «Так. Хорошо. Отлично...»

А этот человек водил пальцем вправо, влево, все проделывая, как и те, другие врачи, но молчал и хмурился. Герасим обеспокоился. «Значит, не допустит к полетам», — промелькнула тревожная мысль. Однако он тут же успокоился, поняв, что все это происходит во сне. Вот и его недовольный экзаменатор удаляется, теряет очертания, как обычно происходит в сновидениях. И конечно, это не о нем, не о Герасиме, его последние слова: «Не знаю. Не могу ручаться. Пять сломанных ребер и сотрясение мозга. Удивляюсь, как он смог дойти...»

Дмитрий Саввич ушел к себе, оставив возле Геськи Фросю. Долго ворочался в постели, теряясь в догадках, что случилось с Семеном. «Неужели схватили? Неужели не удалось оторваться?..» Он только-только забылся в тяжелой дреме, как прибежала взволнованная Гуровна, сказала, что его требуют в больницу.

Пришлось подниматься, оказывать помощь двум гитлеровцам и Гришке Пыжову. От Гришки он и узнал о гибели Семена.

— Пленного летчика выкрали, — казал Гришка.

Дмитрий Саввич, перевязывающий его простреленную руку, сделал вид, что не верит ему.

— Ну? Не может быть.

— «Не может», — хмыкнул Гришка. — На меня же напоролись. Остальные ушли, а Акольцев ляпнулся.

— И много их было? — будто между прочим поинтересовался Дмитрий Саввич.

— Черт его знает, — кривясь от боли, проговорил Гришка. — Темень — хоть глаз выколи... Наверное, человек пять. Этот отстреливался, Семен. Тут немцы подоспели. Окружили. Троих он уложил. Ну, а последнюю очередь пустил себе в грудь...

...Перед рассветом Дмитрий Саввич отнес в подземелье еду, сказал Фросе:

— Никуда ни шагу. Отсиживайся.

40

Фальге неистовствовал. Поистине черной для него была эта ночь. Он потерял четырех солдат. Двое ранены. Бежал пленный. Следы беглеца исчезли. Единственный, у кого можно было выколотить признание, кто мог бы приподнять завесу над тем, что произошло ночью, убил сам себя. А эти идиоты, подчиненные, не сообразили схватить его живым.

Он уже учинил разнос фельдфебелю, пригрозил отдать под суд, если беглец и те, кто помогал ему, не будут найдены.

Из его кабинета пробкой вылетел начальник полиции Дыкин — злой, с побагровевшим носом и налившимися кровью глазами. Он не считал себя виновным в том, что произошло. Пленник находился не в ведении полиции. А комендант, этот,самовлюбленный хам, хочет найти козла отпущения. Но нет. Он, Дыкин, сумеет за себя постоять. Пусть приезжает начальство, и он скажет, как распустил Фальге своих подчиненных, как нарушаются требования караульной службы.

А перед Фальге стоял следующий посетитель — крутоярский староста Маркел Сбежнев.

— Герр комендант, — говорил Маркел — Прошу вас отметить старательность моего участкового Григория Пыжова.

— Потчему? — раздраженно спросил Фальге. Он, конечно, понимал: полицай оказался на голову выше его соотечественников. Ему даже пришла в голову парадоксальная мысль о том, что предатели ненавидят свой народ гораздо больше, чем враги-иноплеменцы. Вот и этот хлопочет, чтобы подлость была вознаграждена. — Потчему, я спрашиваю, если упустили пленного? — повторил Фальге, сердито уставившись на Маркела.

— Ну, в этом нет его вины, — сказал Маркел. — Он выследил партизана, поднял тревогу, получил ранение...

В кабинет протиснулся Петро Ремез. Видно, у коменданта он был своим человеком. Фальге кивнул ему, спросил:

— Что у тебя?

Ремез замялся, явно не желая говорить при свидетелях. Но Фальге бесцеремонно бросил:

— Оба одинаковые. Выкладывай.

— Фроську Пыжову надо прощупать, герр комендант, — нерешительно подсказал Ремез. — Сдается мне — не таскалась она с Сенькой Акольцевым. Только дым пущала. А воловодилась. Небось, неспроста. Прощупать бы ее...

Фальге глянул на Маркела.

— Это можно, — поспешно согласился Маркел. — Не помешает.

Ремез выскользнул из кабинета, а Маркел продолжал:

— Зараз мы с Гришкой ее накроем, чтоб шито-крыто. А вы уж сами с ней побалакаете.

— Отшень хорошо, — одобрительно проговорил Фальге. — Тащите ее сюда.

— А вы герр комендант, не забудьте о Григории Пыжове, — напомнил Маркел. — Для примера надо бы отметить. Остальные лучше служить будут...

Он знал, что Фрося в безопасности, но теперь спешил предупредить Антониду, чтоб уходила из Крутого Яра или затаилась в надежном месте.

...В воздухе ощущалось приближение осени. Уже не летняя свежесть послегрозового утра врывалась в открытую форточку. Фальге тупо смотрел в окно. На нем промокший плащ, сапоги, облепленные грязью. С ночи он на ногах. А какой толк? Его уже запросили о сбитом летчике, скоро приедут за ним. Что он скажет? Сбежал? Не смог укараулить?..

— Ах химмель![4] — простонал Фальге. Он подумал о том, что теперь ничто его не спасет. Определенно, загонят на передовую. Здесь, в тылу, не рай. А там и вовсе теряются последние шансы уцелеть.

За его спиной приоткрылась дверь, печальной тенью вошла Клара Георгиевна. Не случайно ее поразило сходство этого юноши с мужем, и голос его показался знакомым. Не случайно прониклась к нему симпатией, близко к сердцу приняла его беду. В ней говорил инстинкт матери. Да-да. Она пыталась прогнать эту мысль,