Гагаи том 1 - Александр Кузьмич Чепижный

— Я, сынки мои, ще врангелевцев потрошил. Не впервой супротив врагов мне итить... Этога в депо прихватил, как на черных работах я там был. Хвамилию не пытал, а звать его Отто. Ну, туды-сюды. Гляжу, забегали цивильные деру давать. А этот — хамиль-хамиль из депо, значит, к поезду трусит...

— Ты, дядя, покороче, — нетерпеливо заерзал на крыльце щеголеватый сержант. — По-военному: раз-два — и готово.

Кондрат обиженно умолк, запыхтел «козьей ножкой».

— Дядя Кондрат коротко не умеет, — снова вмешался Ленька Глазунов.

— Не получается у него коротко, — подтвердил Зосим.

Кондрат недовольно проворчал!

— Теперь и не знаю: казать чи не казать...

— Рассказывай, батя! — воскликнул Николай. — Здорово у тебя выходит. Будто в театре.

— Ты часом не с Дону? — осведомился рыжеусый ефрейтор. — Схоже гутарншь. Може, земляк?

— Ды нет, не доводилось бывать у тех краях, — отозвался Кондрат. — Мы местные...

— Давай, жми, — загалдели ребята.

Кондрат приосанился.

— Тож гляжу, значит, поспешает смыться, — продолжал свой рассказ. —  у меня ж, братцы, револьверта нет! Подхватил на изготовку пику, что под ногами валялась, да к пузу ему. Загнал в угол. Где ни возьмись, ще один немец — Иохим, — на свой манер произнес Кондрат трудное для него имя. — Мастер. Ну, думаю, труба. Удвох они меня и прикончат. Когда глядь, а этот самый Иохим за проволоку и ну вязать своего начальника. Той, значит, белькочет щось по-своему, слюной брызгает. А Иохим, знай, пеленает его да приговаривает: «Гитлер — капут. Нацист — капут».

— Поди ж ты! — воскликнул рыжеусый ефрейтор. — Свой свово?!

— Э-эх, — корил его Кондрат. — В политграмоте, видать, не дуже силен. «Свой свово», — передразнил. — А таго не разумеешь, что Иохим рабочега классу человек, а той начальник — хвашист, скотина. Отак мы его и скрутили, ветошью рот забили, ще и тряпкой замотали, чтоб языком не вытолкал. Да в инструментальный ящик под верстак запхали. Еле втиснули. Отож он там дневал и ночевал, поки фрицев выбили. Схуд.

Кондрат вскрикнул, кинулся наперерез Анатолию Полянскому, который, откуда-то появившись, подхватил брошенную пику и устремился на попятившегося в ужасе Отто. Кондрат вовремя отвел удар.

Подоспели красноармейцы, отобрали у Анатолия пику, оттащили от пленника.

Анатолий вырывался, кричал:

— Пустите! Я убью его, гада!

— Заспокойся, — начал уговаривать его Кондрат. — Каждый свое получит. От суда не уйдет.

— Убью! — кричал Анатолий. — Сам убью!!!

На крыльцо вышел майор.

— Что происходит? Почему крики?!

Перед ним вытянулся сержант.

— Пленного хотел парень убить, товарищ майор!

— Какого пленного? Какой парень?..

Вперед вышел Кондрат.

— Так что, товарищ майор, это мой пленный. Начальником был у нас в депо. Сука, звиняйте на слове, каких мало. Молодайку вот его, — кивнул в сторону Анатолия, — в Германию спровадил. Токи поженились...

— Верно, сука, — жестко проговорил майор. — Ну-ка, Беспрозванный, — окликнул солдата с рваной губой, — проводи его ко мне.

— А вы не сможете с ним разговаривать, товарищ майор, — сказал Николай.

— Это еще почему?

Вмешался Кондрат, виновато проговорил:

— Вы уж звиняйте, товарищ майор. Мой недогляд. В штаны он, та-го... опростался.

Майор почесал за ухом.

— Отведите в сарай, — распорядился. — Да развяжите...

...Гоголем возвращался Кондрат домой. А там его ждала новая радость. От стола поднялся Герасим, пошел ему навстречу.

— Гераська!... — завопил Кондрат не своим голосом. Повис на нем. — Гераська... сынок...

Измученная, продрогшая, с дитем на руках возвратилась в Крутой Яр Настенька Колесова. Ступила на порог родного дома, сказала обеспокоенной матери:

— Я не вернусь к нему.

Пелагея как стояла, так и опустилась на скамью, осенила себя крестом. Ведь совсем недавно, перед войной, вышла замуж Настенька. Окончила институт, привезла какого-то парня, тоже педагога, сказала:

«Мы расписались. Это мой муж».

Благословила их Пелагея, прошептала:

«Слава те господи».

Одобрила выбор дочери. С радостью приняла зятя. Еще бы, ученый, обходительный. Не чета Сережке Пыжову. Знает, знает Пелагея: встречалась с ним Настенька, переписывалась. Да, хвала творцу, образумилась, не «вкачалась» в разбойный пыжовский род. Потому так радушно и привечала молодоженов. А они погостили с недельку, уехали к месту работы — в Югово. И вот, на тебе, пришла. На позорище и осмеяние!.. Каково ей, матери, людям в глаза смотреть? Как перед отцом небесным отчитаться за свое чадо неразумное, преступающее божеские заповеди?.. Вот оно, безбожие, до чего доводит. Только нет, теперь уж Пелагея не будет молчать. Сердито уставилась на дочку:

— Это ишшо што за повадки от мужа бегать?

Настенька завозилась с дитем, сдержанно ответила:

— Не муж он мне больше.

— Ты гляди, какая распушшеность! — возмутилась Пелагея. — Вчора была замужем, ныне — сама по себе... Ты же не кошка обшшиианная!

— Не вернусь, — упрямо повторила Настенька. — Хватит, натерпелась...

— Господь терпел и нам велел, — назидательно сказала Пелагея.

— То его дело, — отозвалась Настенька. — А я не намерена терпеть.

Пелагея затряслась от возмущения, негодования.

— Не кошшунствуй! — гневно вскричала. — Прокляну!..

Заплакало дитя. Настенька развернула его, из пазухи вынула другую пеленку — в пути сушила на себе — начала пеленать, приговаривая:

— Пташка моя милая, дорогая кровиночка моя, прогоняет нас бабушка, не нужны мы ей... — астеньку валили усталость, пережитое. Уходила она из Югово под бомбежкой, бежала среди пожарищ, пряталась в водосточных канавах, пила из луж и поила дождевой водой свою чумазую замарашку, которой не хватало молока. — Сейчас, радость моя, — продолжала Настенька. — Сейчас запеленаю и пойдем...

— Иди-иди, — недобро заговорила Пелагея. — Повертайся до мужа. Прошшения попроси. Може, примет... — Из-за плеча дочери взглянула на дитя и, будто оборвалось у нее что-то в груди, заголосила, запричитала: — Куды пойдешь, кобылица ты норовистая? Ах, господи! Загубит душу нехрешшенную, безвинную. Ты ж погляди, светится уся, такая худюшшая! Да в гроб же крашших кладут!.. — Оттерла Настеньку, склонилась на ребенком. — Унучечка ты моя болезная. Совсем охляла. И духу нет голос подать. — Взяла на руки вместе с одеялом, наказала Настеньке: — Ставь греть воду. Обкупаем. Мяты нашшипли в огороде...

Потом Настенька сидела умытая, причесанная, наслаждаясь теплом, покоем. У груди она держала свою Аленку — порозовевшую после купания, завернутую в чистую холстину.

— Что ж