Пелагия и красный петух - Борис Акунин

– Да подождите вы, – невежливо отмахнулась отнепонятливого следователя Пелагия. – Скажите, дедушка, а все же откуда, откельтатарин-то пришел?

– Ниоткель. Татарина, то-оно, Дурка привела.

Тут уж и черница растерялась.

– Что?

В ходе долгого, изобиловавшего всякого роданедоразумениями разбирательства выяснилось, что Дуркой кличут немую ималахольную девчонку, строгановскую жительницу.

По поводу того, как Дурку звать на самом деле,между аборигенами возник спор.

Один мужик полагал, что Стешкой, другой – чтоФимкой. Староста про имя дурочки ничего сказать не мог, однако сообщил, чтонемая живет с бабкой Бобрихой, которая «семой год» в «лежухе» (параличе).Дурка, как умеет, ухаживает за больной, ну и «обчество» чем-ничем помогает.

Однажды весной, тому три года, эта самая Дуркапривела невесть откуда «сыстороннего» человека, «вовсе дикого».

– Почему дикого? – спросила Пелагия.

– Да, то-оно, как есть дикой. Башкой вертит,глазья таращит, талачет чей-то, вроде по-людски, а толь безо всякого глузду.«Эй, фуани, эй, фуани». Чистый урод, какие в городах у церквы христарадничают.

– Урод? Он что, калека был? – встрялнапряженно слушавший Сергей Сергеевич.

– Нет, – ответила монахиня. – «Урод» – это«юрод», «юродивый». Скажите, дедушка, а как тот человек был одет?

– Почитай, никак. Вовсе без порток, в однойхолстине, поверху бласной веревкой опоясан.

– Какой-какой веревкой, сестрица?

Пелагия обернулась к следователю и тихосказала:

– «Бласная» – это синяя...

Долинин присвистнул.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день. Стало быть,в ящике у нас никакой не Мануйла... Quod erat demonstrandum [2].

– Погодите, погодите. – Пелагия снова повернуласьк старосте. – А почему вы взяли, что он татарин?

Дед покосился на черницу, напрямую не ответил– велел одному из мужиков:

– Донька, ты ей кажи, мне невместно.

– В баньку мыть яво повели, а у яво етюкобкорнатый, – пояснил Донька. – Как у татарвы.

– Что-что?

– Это я как раз понял, – заметил СергейСергеевич. – У «дикого татарина» было обрезание. Сомнений нет, это Мануйла. Всамом деле бессмертен, прохвост...

Из дальнейшего разговора выяснились ещекое-какие подробности.

Петька Шелухин, самый лядащий мужичонка вовсей Строгановке, отчего-то привязался к «дикому», поселил у себя в избе,повсюду ходил за ним, как за родным братом. По свидетельству старосты, они иправда были похожи – и ростом, и лицом. Петька так и звал чужака: «старшойбрат», тот же прозвал своего попечителя «Шелухай».

– Не-е, не Шелухай. Шелуяк – во как татариняво кликал, – поправил Донька.

– Ино так, – подтвердил второй мужик. –Шелуяк. И Петька отзывался.

Следователь велел позвать девчонку, что привела«татарина».

Привели. Но толку от нее никакого не вышло.Было Дурке, должно быть, лет четырнадцать, но из-за маленького роста изаморенности выглядела она на десять. О чем спрашивали – не понимала, толькомычала. Скребла грязной пятерней спутанные волосья, шмыгала носом.

В конце концов Долинин махнул на нее рукой.

– Так, говоришь, подружился Шелухин с пришлымчеловеком? – повернулся он к старосте. – А на какой, собственно, почве?

Пелагия, тяжко вздохнув на безнадежного СергеяСергеевича, приготовилась перевести его вопрос на строгановский язык – иначенепременно воспроизвелся бы разговор принца Датского с могильщиком («Известно,на какой, сударь – на нашей, датской»). И вдруг, по чистой случайности,взглянула на жавшуюся у двери Дурку. Теперь, когда взрослые перестали обращатьна девчонку внимание, ее лицо переменилось: в пустых глазах зажглась искорка,выражение придурковатости исчезло. Девочка прислушивалась к разговору, да какжадно!

– Сягай, сягай! (Ступай! Ступай!) – прикрикнулна нее староста. Та неохотно вышла. Разговор про «дикого» был продолжен.

– Чем же татарин Петьке поблазнил? – спросилаПелагия.

– Петька хлопал, что дикой яму про Святу Землюталакает. Ишто про то, как по правде жить.

– Почему «хлопал»?

– Да де ж татарину про Святу Землю талакать,коли он по-нашему ни бельмеса не строчил?

– То есть совсем говорить не умел?

– Ага.

Один из мужиков (не тот, который Донька, авторой) сказал:

– Как они с Дуркой-то, а, батяня? Она мыкает,он гугукает. Умора. Охрим-то тады шутканул, а? «Дурка, грит, собе жанихаприсватала. Баска будет семейка – Дурень да Дурка».

И погладил бороду рукой, что, должно быть,означало в Строгановке крайнюю степень легкомыслия, потому что староста одернулвесельчака:

– Ты зубы-то не скаль. Или забыл, чаво послебыло?

– А что после было? – тут же поинтересовалсяДолинин.

Строгановцы переглянулись.

– Да прогнали мы татарина, – сказал староста.– Так-оно, отсизовали как следоват, в шургу башкой сунули, да хлестунами заоколицу.

– Что они сделали? – беспомощно оглянулся намонашку Сергей Сергеевич.

– Избили до полусмерти, окунули в выгребнуюяму и выгнали из деревни кнутами, – объяснила она.

– За что? – покривился на местные нравыДолинин.

– Надо было яво, паскуду, до смерти уходить, –сурово произнес староста. – Ино етюк яво татарской оторвать. Дурку, сиротуубогую, котора за ним, как псюха, бегала, опоганить хотел. Носит же земляиродов. Дурка после два дни беспамятно лежала.

Сергей Сергеевич нахмурился.

– Ну а Шелухин что?

– За татарином своим в лес побег. Как мызачали паскудника охаживать, Петька с мужиками махаться полез, не давал свово«старшого» поучить. Ну, мы и Петьке харю своротили. А как прогнали татарина влес, Петька котомку завязал и за ним. «Пропадет он в лесу! – орал. – Он человекбожий!» И боле мы Петьку не видали, до сего дня.