Причуды богов - Елена Арсеньева

Она задумчиво вернулась в ванну, домылась – итут почувствовала, что после визита Аскеназы ей стало легче. Для старого евреяона была всего лишь разменной монетой, которая могла принести прибыль. Онничуть не хотел оскорбить душу, ранить ее сердце – так за что же на негообижаться? К тому же это ведь он дал ей приют; он увел ее, совершенноошалевшую, почти обеспамятевшую, из окровавленной комнатки, где валялсястрашный, непристойный труп Яцека…

Права Люцина – Юлия должна, обязана отплатитьему добром за добро. И если слово «добро» в понимании Аскеназы то же, чтоденьги, Юлия даст ему эти деньги. А потом вычеркнет дни, проведенные в этом«Театре», из своей памяти, словно их и не было вовсе!

И она принялась энергично намыливаться,постаравшись ни о чем больше не думать, но была все же одна мысль, которая неоставляла ее, не давала покоя: каким же образом и почему пан Шимон так вовремяочутился в доме старой Богуславы?

А кстати – что это за реплика про его патрона?Выходит, «Театр цветов» принадлежит не пану Шимону? Аскеназа работает накакого-то хозяина? На кого?

Хор только что завершил традиционную – про«душку-колонеля», и раздались звуки рояля. Мадам Люцина придержала Юлию задверью:

– Ах, какая божественная, божественная музыка!

Мелодия и впрямь была прекрасна. Гармониюзвуков не могла испортить даже плохая игра.

– Полонез Огиньского! – вздохнуламадам. – Говорят, пан Михаил-Клеофас был лучшим композитором средидипломатов и лучшим дипломатом среди композиторов!

Полонез Огиньского… Адам обожал его. А князьНикита Ильич не упускал случая припомнить другого Михаила Огиньского,Михаила-Казимира, гетмана Литовского, лидера польских конфедератов, которого впух и прах разбил Суворов в семидесятых годах, так что пан гетман без памятибежал во Францию, зарекшись отныне называть русских «быдлом».

Юлия поджала губы. Ох, не вовремя, не к меступришли эти воспоминания! Нет, прочь!

Тряхнув головой, она решительно шагнула вкомнату, так, что мадам Люцина даже замешкалась от неожиданности. В этот вечердебюта Незабудки в парадной зале было не очень многолюдно: на премьерыприглашались только свои люди, постоянные клиенты, которые удостаивались честисорвать первые цветы удовольствия: не более семи-десяти человек. В центре возвышалсязнаменитый стол для «плетения венков» – обитый красным плюшем, похожий наокровавленный жертвенник.

Сейчас на нем под музыку Огиньского, которуювыбренькивала на рояле рыжеволосая Пивонья, облаченная в алый шелк, ленивоизвивалась Ружа в обнимку с каким-то садовником. Взгляды, которые она дариламолодому человеку, были бы способны растопить небезызвестный Ледяной дом, ивозбуждение, охватившее садовника, было видно всякому: ведь на его теле не былои лоскутка! И Юлия оторопела на пороге, осознав: в отличие от девиц, разодетыхв свои цвета, все мужчины были голым-голы, хотя спектакль еще не начинался.

Она невольно зажмурилась, но мадам Люцинажелезным перстом толкнула ее в бок: «Не стой столбом, мужичка!» – и та открылаглаза, изобразила улыбку, помахала рукой – все как ее учили! – молодымлюдям, которые тотчас окружили ее и принялись осыпать комплиментами ее голубойнаряд, ее фигуру, ее волосы. Никто не прикасался к Незабудке, таково былосуровое правило Театра: пока дебютантка не выбрала себе садовника, рук нераспускать. Молодые люди даже держали их за спиной на всякий случай, однакодругие части их тел выдавали восторг перед обнаженными чуть ли не до бедерстройными ножками Незабудки и ее пышными грудями, едва не выпадавшими изкорсета: корпус не корпус, но полвзвода декольте Незабудки уже явно соблазнило!

Юлия словно в тумане видела окружавших еесамцов, готовых к немедленному совокуплению. Только трое еще не присоединилиськ сборищу ее почитателей и сидели у рояля; один поглаживал спину играющей Пивоньи,а двое других были увлечены беседою. И Юлия едва не расхохоталась истерически,услыхав, что эти мужчины, сидящие в гостиной публичного дома, самозабвеннопревозносят до небес французскую армию, Французскую революцию, а такжегильотину, в которой видели спасение страны, и не только Франции – Польши тоже.Речи Посполитой, свергнувшей гнет России, надлежало непременно обзавестисьгильотиной, на которую будут сведены все оставшиеся в Польше русские – и всепленные, захваченные в разразившейся войне.

– Кроме великого князя Константина! – сосмехом воскликнул один из беседующих, и голос его показался Юлиизнакомым. – У этого кацапа и впрямь великая душа: он без боя отдал Варшавуваршавянам!

– Вопрос – кому? – пробормоталпервый. – Будущее в тумане. На престол могут втащить кого угодно.

– Да не все ли равно? Пусть и впрямь Польшастанет аристократкой, пусть ее королем станет Чарторыйский, пусть австрийскийпринц – лишь бы она была независимой от проклятой России!

– Вы что, еще не читали манифестреволюционного сейма от 20 декабря? Лелевель [34] там расшаркался: «Нами неруководит никакая национальная ненависть к русским, представляющим собою, как имы, великую ветвь славянского племени». Как вам это нравится?! Добрососедство свеликой Россией! Это ли не предательство?! Так что, друг мой, словечко«проклятая» становится немодным.

– Поистине среди русских хороши были толькопятеро повешенных в Санкт-Петербурге после событий на Сенатской площади и ихсотоварищи, звенящие кандалами в Нерчинске. Будь моя воля, я бы всю Россиюзаковал в кандалы!

Как ни отвратителен был Юлии предмет ихбеседы, она невольно прыснула: два молодых человека, явившихся почесать блуд вбордель, беседуют о политике, выплевывают бессильную злобу, словно забыв, кудапришли, зачем пришли, словно забыв, что оба вовсе голые! Голые esprits forts! [35]

– Господа, господа! – похлопала в ладошимадам Люцина, и Пивонья прекратила терзать рояль. – Нынче в нашем миломТеатре премьера. Представляю вам очередную дебютантку. Ее имя…

Она помедлила, и этого мгновения как раздостало, чтобы двое беседующих прервались, обернулись к девушке в голубом,взглянули на нее со вниманием – и один из них изумленно воскликнул:

– Юлия!

И ей тоже хватило этого мгновения – чтобыувидеть его лицо, и узнать, и понять, что теперь она окончательно погибла, ибоэто был… Адам.

Адам!

Золотоволосый красавец, словно изваянный измрамора, стройный, изящный… а ноги-то у него какие тощие и кривые, словно от другоготела отрезаны! Вот странно – Юлия не замечала этого прежде, когда он был одет.И почему-то сплошь поросшие густым черным волосом до самых чресел!