Всё началось с грифона - Кияш Монсеф

животных, глядя сквозь толстую стеклянную стену вольера. У меня в животе что-то сжалось. Карбункул наблюдала за мной.

– Понимаю, – сказала я. – Но я не такая, как они.

Я сняла перчатки, засунула их в карманы и очень медленно показала карбункулу руки. Пусть убедится, что они пусты и сделаны из плоти, а не из синего латекса. Она наблюдала за мной и не пыталась убежать.

Я сделала шаг в ее направлении, потом еще один и, когда она осталась на месте, придвинулась снова. Потом я опустилась на колени так, что наши с ней взгляды оказались почти на одном уровне. Я смотрела в черные глаза, похожие на жемчужные бусинки, и гадала, что за кроличьи мысли носятся у нее в голове.

Карбункул подняла подбородок и выпятила грудь: будь она человеком, это смотрелось бы гордо и дерзко. Я вновь продемонстрировала ладони, а затем очень медленно потянулась к ней одной рукой. Ее глаза чуть не выкатились из глазниц, напряженно отслеживая еле заметные движения, пока моя раскрытая ладонь не оказалась прямо под носом карбункула. Я почувствовала на коже короткие, отрывистые выдохи.

– Я заберу камень только в том случае, если ты готова мне его отдать, – сказала я. – Говорят, потом у тебя вырастет еще один.

Она отвернулась, как будто знала, чего я хочу, и отказывалась это отдавать. Тем не менее она все еще выжидала, наблюдая за мной одним глазом.

– Вообще, – призналась я, – если тебе и правда нужна честная душа, я, вероятно, не подхожу по всем параметрам.

Карбункул не отрывала от меня взгляд.

– Я говорю друзьям, что со мной все в порядке, – перечисляла я, – но это не так. Мэллорин ничего не знает о своем странном лисе. А еще у меня такое впечатление, как будто я соврала Себастьяну и его семье о здоровье Киплинга, но не могу сказать точно, а теперь слишком боюсь говорить о нем. А ты и понятия не имеешь, о чем я рассказываю.

Она шагнула назад, увеличивая расстояние между нами, но не убежала. Теперь карбункул устремила на меня оба глаза и продолжила наблюдать.

– Я сама не понимаю, что я здесь делаю, зачем разбираюсь во всем этом и сижу рядом с тобой, – добавила я. – Наверное, пытаюсь что-то доказать папе. Возможно, убедить его в том, что он мог – должен был – доверять мне. Но его мнение уже не значит ничего, потому что папа мертв.

Глаза карбункула сузились, но она все еще не двинулась с места.

– И я даже не расстроилась из-за этого, – проговорила я. – Знаю, что стоило бы, но чего нет, того нет. Я злюсь, ничего не понимаю, но совсем не грущу. Так что я не только не самая честная в мире, но, видимо, и вообще не слишком-то хорошая.

Она вырыла в мягкой почве неглубокую борозду. Ее нос дернулся, уши приподнялись, а потом опустились. На гладкой округлой поверхности камня заиграл свет, но карбункул не отрывала от меня взгляда.

Я оглянулась на Горацио, Эзру и доктора Батиста, который снова вернулся к стеклу. Я чувствовала себя глупо, но не могла объяснить почему. Мне казалось, что происходит что-то сокровенное, тайное, словно карбункул раскрывает какую-то личную тайну, просто уделяя мне внимание. И пускай люди за стеклом не могли расслышать ни слова, мне все равно почему-то казалось, что они не должны наблюдать за нами. Это было неправильно, несправедливо по отношению ко мне и к карбункулу. В эту секунду я поняла, что мне больше не нужен рубин.

– Оставь камень себе, – сказала я существу. – Пусть побудет у тебя еще год. Я его не заслуживаю.

Я встала, посмотрела на удивленные лица за стеклом и покачала головой. Горацио поморщился, а доктор Батист улыбнулся, едва скрывая ликование, но затем все три пары глаз по ту сторону стекла вытаращились в изумлении.

Что-то упало рядом со мной на землю с мягким стуком.

К моей ноге подкатился круглый, гладкий и теплый предмет. Он так и остался лежать на земле, даже не думая обращаться в пыль.

Я снова посмотрела на карбункула. Она невозмутимо наблюдала за мной. Там, откуда раньше торчал камень, теперь виднелось бледное углубление, в котором совсем не было шерсти. В его центре уже появился крошечный красный бугорок: начинал формироваться новый рубин.

Карбункул еще мгновение не отрывала от меня взгляда, затем нырнула в кусты и поскакала в дальний конец вольера. Я снова повернулась к стеклу и подняла рубин. Горацио молча аплодировал, доктор Батист хмурился, а на лице Эзры читалось любопытство.

Глава 11. Волчья работа

Доктор Батист, не удостоив меня ни словом, забрал рубин и положил его в пластиковый пакет.

– Очистите его, а потом принесите ко мне в кабинет, – распорядился Горацио.

Доктор кивнул, бросил на меня очередной злобный взгляд, развернулся на одном каблуке и гордо зашагал по залу.

– Он переживет, – сказал Горацио. – Пойдем, я хочу показать тебе еще кое-что.

Он отвернулся от вольера с карбункулом и пошел дальше. Когда мы проходили мимо Эзры, она оторвалась от стены и последовала за нами, держась на несколько шагов позади. Теперь я не сомневалась, что на ее губах играла ухмылка.

– Зачем вам столько существ? – поинтересовалась я.

– Потому что каждое из них уникально, – пояснил он, не сбавляя шаг.

Горацио остановился перед вольером, убранство внутри которого больше всего напоминало несколько старомодную мальчишескую спальню. В мансардном окне виднелось фальшивое небо, к стене над двуспальной кроватью был приколот выцветший плакат с изображением лыжника. На деревянном комоде стоял темный глобус. В углу уместился письменный стол с настольной лампой и учебником алгебры.

– Что это? – спросила я.

Горацио улыбнулся.

– Это была моя спальня, – ответил он.

– И зачем она здесь?

– Смотри, – указал он на сгорбленную тень, прячущуюся под кроватью.

Горацио постучал по стеклу, по-мальчишески широко улыбнулся, а потом замахал рукой существу под кроватью.

– Стёрджес! – позвал он. – Стёрджес, вылезай оттуда и поздоровайся!

Существо неуклюже выбралось из-под кровати. Оно было похоже на маленького странно сложенного человечка. Короткие ноги сгибались вперед и назад, словно лягушачьи лапки, руки были длинными и худыми. Кожа цветом и текстурой напоминала старую бумагу, с круглого лица смотрели большие печальные глаза. Он, шаркая, подошел к стеклу и помахал рукой, лицо его выражало усталость и смирение.

– Это Стёрджес, – объявил Горацио. – Он был моим самым первым существом. Я обнаружил его у себя под кроватью, когда мне было двенадцать лет.

– Домашний гном, – вспомнила я.

Горацио снова улыбнулся.

– У него и правда недержание? – спросила я.

Мужчина отрицательно покачал головой.

– Нужно же мне было что-то им сказать, – объяснил он.

– Кому «им»? – спросила я.

– Ты не знаешь? – усмехнулся Горацио. – Они – это Феллы. Воображают себя защитниками этих удивительных существ, на деле же занимаются скорее «крышеванием». Они, конечно, знают о Стёрджесе, но с этим ничего нельзя было поделать. Я также уверен, что Феллы следят за твоей семьей. Так что, когда мне требуется помощь твоего отца, я просто говорю им, что Стёрджес опять заболел. Все эти годы он был прикрытием для всех остальных моих питомцев. Мое бедное, дорогое, страдающее недержанием прикрытие.

Меня осенило.

– Они не знают, – произнесла я. – Не знают о мантикоре, о карбункуле.

На лице Горацио заиграла улыбка, полная предвкушения и гордости, и тогда я окончательно все поняла.

– Они вообще ни о ком не знают, – закончила я.

– А с чего бы им знать? – спросил Горацио. – Какое им до этого дело?

Я посмотрела на Стёрджеса. Гном стоял у стекла, ссутулив плечи и опустив голову. Он так ни разу и не поднял на меня глаз.

– Кажется, ему здесь не очень нравится, – заметила я.

– Он всегда такой, – сказал Горацио. – Очень долгое время он был моим единственным другом. Я даже не представлял, что существуют и другие подобные ему. Именно твой отец открыл мне глаза.

Горацио повернулся и пустился в долгий путь обратно к лифту. Я последовала за ним, но не удержалась и оглянулась на Стёрджеса. Он все еще стоял у стекла, наблюдая, как мы уходим, в глазах его не было ни капли надежды.

Горацио повел меня к лифту, где Эзра наконец догнала нас. Я ожидала, что она что-то скажет, но вместо этого Эзра молча зашла в лифт и встала в углу, засунув руки в карманы куртки. Она не участвовала в беседе, но явно наблюдала за нами, не пропуская ни слова.

– Я познакомился с твоим отцом двенадцать лет назад, – поведал Горацио, когда лифт, покачиваясь, начал подниматься. – Тогда у меня был только Стёрджес, и у него начались проблемы с кожей. Я осторожно навел справки, и мне порекомендовали Джима, твоего отца. Не сомневаюсь, что к этому приложили руку Феллы. Они лезут повсюду – скоро ты сама это увидишь. Как бы то ни было, мне нравился Джим.