Полупрозрачный палимпсест - Геннадий Александрович Барабтарло

обе стороны окна зеленоватые кресла, одно с подножьем, и возле него напольная лампа под белым цилиндрическим абажуром, у другого столик полумесяцем, на нем маленькая книга на латыни в хорошем переплете, рядом затрепанный роман Чандлера с мрачной блондинкой на бумажной обложке, обеими вытянутыми руками держащей револьвер, наставленный на улыбающегося Филипа Марло в низко надвинутой шляпе.

На полу к ножке бюро прислонена картина в хорошей резной раме. Хилков берет ее и, сев в кресло, рассматривает. По проселочной дороге идут, удаляясь от зрителя, мужчина и женщина, он в светлом саржевом костюме и соломенном канотье, она в голубом платье с юбкой воланом, в легкой, полупрозрачной, тоже голубоватой широкополой шляпе с круглой тульей. Идут под руку, отбрасывая тень поперек дороги и чуть назад; у нее в левой руке сложенный парасоль. По обочине справа все заросло крапивой, татарником, молочаем, огромными одуванчиками, иногда попадаются какие-то мелкие лиловенькие цветы на длинных стеблях и еще реже бледные маки. Слева низкие кусты очень густого боярышника, поверх открывается огромное желтое поле; над ним чистое кубовое небо.

Хилков не мог оторваться. Картина напомнила ему что-то, в подлинности чего он не сомневался, что память держала, но не могла удержать. Увлекшись рассматриваньем, он готов был, подобно Симпсону в «Венецианке», вступить в картину и брести за этой парой, чтобы вспомнить, когда, где, при каких обстоятельствах это уже было. Отгородившись картиной от входа, он не видел, как вошла Констанция и остановилась у открытых на обе створки белых дверей с матовым пупырчатым стеклом. «Я вижу вам нравится», – сказала она.

Хилков вздрогнул и положил картину на колени, потом на прежнее место и встал.

«Так вы уж ухо́дите?» – сказал он.

«Да, скоро. Сидите-сидите, пожалуйста». Она прошла в комнату и села на софу с краю. Он сел опять в кресло.

«Я ненадолго: одной ногой сюда, другой – туда: кое-что взять, что-то оставить. Игорь должен вот-вот прийти, и мы сразу уедем».

У нее было отрешенное и даже горькое выражение, которое ей очень шло.

«Вам правда нравится эта картина?» – спросила она, бросив на нее безразличный взгляд.

«Очень! А вам нет?»

«Не знаю. Не было времени рассматривать. Да и некуда вешать». Она опустила голову но тотчас вскинула ее.

«Чья это?» – спросил Хилков.

«Одна из вещей, которые оставляются. Говорят, Коровин. Вообще это свадебный подарок».

Хилков еще раз взглянул на картину.

«Вон оно что. Кто же женился?»

Она сухо улыбнулась. «Игорь».

«Так он женат? Давно?» – спросил Хилков, не в первый раз в подобных случаях с удовольствием вспоминая классический диалог.

«Со вчерашнего». Снова то же быстрое движение головой снизу вверх.

«А, так он только что! Что же, рад буду познакомиться и поздравить».

Она взглянула на него, как будто хотела что-то сказать, но раздумала и отвернулась. Зимний свет из окна мягкой линией обводил ее твердо вьющиеся темные волосы и несколько бессарабский профиль с прямым, слегка утолщенным на конце носом. Хилкову показалось, что глаза у нее «налитые», как говорили в его детстве.

«Какое у вас редкое имя», – сказал он.

«Что?» – переспросила она, не поворачивая головы.

«Я говорю Констанция – какое редкое для русской имя».

«Ах да… – Теперь она повернулась, и Хилков увидел, что ее глаза в самом деле полны слез. – Пожалуй, не зовите меня так больше. Это не имя, это прозвище, так меня звали… там… Нинка – конечная станция».

«То есть… в каком же смысле?

«Да во всех, – сказала она, опять отвернувшись, и, достав бумажный платок из кармана, быстро отерла глаза и, скомкав, швырнула в корзину под бюро. – Простите».

Хилков не нашелся что сказать, и в натянутом молчании послышалось, будто в корзине шуркнула мышь.

«Вы не спросили, где – там. Прозвище еще с Икши. Любарский ведь рассказал вам мою историю». Она шмыгнула носом, высморкалась, бросила в корзину новый комок и на сей раз промахнулась.

«Да, кое-что… С сильным волнением… Он ездил туда к вам. И мне даже показалось по некоторым признакам, что он к вам неравнодушен», – осторожно сказал Хилков.

Она вздохнула, все так же глядя в сторону, и тихо пробормотала: «Любарский гнев, любарская любовь…» Потом взяла со столика Августина, рассеянно перелистала и положила назад. «Юлькагосыч был мой любимый учитель литературы. Мы ставили пьесы: „Свадьбу Кречинскаго“, „Пугачева“… Я играла Пугачева (декламирует низким голосом): „Как я устал, как режут сапоги, средь желтой ржи дорога ржет в пространство…“»

Хилкову вдруг показалось, что она сейчас расплачется. Но она только туманно улыбнулась воспоминанию и притихла. Потом достала из маленькой продолговатой сумки пачку «Астора» и зажигалку, вытянула длинную сигарету и закурила.

«Приемные родители назвали Нинель – это в восьмидесятые-то, вообразите! Я рано от них ушла, в седьмом классе. Спала на всех десяти московских вокзалах по очереди, снимала углы и сараи… Потом Юлькагосыч предложил жить у них с женой, она была тоже учительница, музыки. Кончилось это худо, конечно».

Она стала искать, куда бы сбросить пепел, и Хилков достал из кармана пиджака блокнот, снял с деревянных колесиков-скрепок полукартонную обложку с зубчатым краем и положил перед ней на Чандлера.

«Не загорится? – Она пощелкала сигарету указательным пальцем над листом. – Все меня до и после звали Ниной, конечно, и так и крестили, когда уж мне было двадцать пять. Но Констанцией иногда пользуюсь, меткое слово».

Хилкову захотелось спросить ее об одной вещи, и он про себя примерял так и сяк вопрос, но тут в передней раздался звонок.

Сцена десятая

Он вышел в коридор к дубовой двери с щелью для почты и отворил ее. Стоявший на пороге поздоровался и, потопав на коврике у дверей, вошел. Поставив палку в угол и сняв перчатку, он подал Хилкову руку, назвался Игорем Холодковским, и эта фамилия нелепо удостоверялась свежестью человека только что с мороза. Он сказал, что о Хилкове много слышал, аккуратно повесил пальто на вешалку и, взяв опять палку, прошел в кабинет. Нина поднялась навстречу, и он взял ее руку в свои обе, чуть дольше чем на миг заглянул ей в глаза и сел в другое кресло.

«Такси придет через полчаса», – сказал он и, отстегнув механический карандаш и достав клочок исписанной бумаги, положил его перед собой и начал что-то там марать. Он был немного похож на молодого Бунина, но породистей: те же усы с узким пробелом посредине, та же стриженая бородка, прекрасный нос с небольшой горбинкой под самым переносьем, тонкие брови дугой с изломом, слегка припухшие веки и чуть навыкате, небольшого разреза глаза, на висках выемки,