Чюрлёнис - Юрий Л. Шенявский

В «Лейпцигской тетради» появляются записи:

«Заметил, что, если мне очень грустно и начинаю писать письма тому, кого взаправду люблю, – тоска проходит. Почему? Моя мысль сама собой переходит с моего “я” на того, кому пишу. Человеческая душа, заснув на собственном “я”, опускает крылья. Трудно ей тогда. Но чем шире человек расправит крылья, чем больший круг облетит, тем будет легче ему, тем счастливее он станет».

«Живу письмами. Заметил, что иногда думаю письменным образом…» – пишет он Евгению Моравскому. И еще:

«Ты приедешь? Мой Генеле, подумай хорошо, пошевели небо и землю и приезжай. Ты там пропадешь, ничего не делая… Пиши, скотинушка, чаще, так как мне чем дольше, тем тяжелее».

В одном из писем Чюрлёнис жалуется: «У меня нет никаких знакомых, не с кем поговорить».

Немецкого языка он не знает. По этому поводу 21 ноября 1901 года – вскоре после того, как обосновался в Лейпциге – в письме Марьяну Маркевичу иронизирует:

«У меня трое коллег: американец, англичанин, чех. С двумя первыми разговариваю по-английски и по-французски, а с третьим по-чешски. Сам понимаешь, что сговориться почти не можем. Может, из-за этого мы и симпатизируем друг другу. Время бежит: работаю, играю, пою, читаю, и мне почти хорошо…»

Литовский искусствовед, музыковед, исследователь творчества Чюрлёниса Витаутас Ландсбергис[29] обнаружил в Швеции рисунок Чюрлёниса и его экслибрис «лейпцигского» периода.

Казалось бы, каким ветром их могло занести в Скандинавию, где наш герой никогда не был. Ларчик, оказывается, открывается просто. В Лейпциге Чюрлёнис подружился со шведским студентом Карлом Гельбертом Паулсоном. Они часто проводили вместе воскресные вечера; разговаривать из-за незнания языков не могли, общаться пришлось преимущественно жестами, но, как вспоминал Чюрлёнис, швед «любил слушать литовские песни, а, в порядке обмена, играл мне свои, шведские».

В Лейпцигской консерватории одновременно с Чюрлёнисом учится и его бывший соученик по Варшавскому музыкальному институту (кто такой, нам неизвестно), но он «неумен и банален», и Константинас предпочитает «жесткое» одиночество обществу неинтересного человека.

Из писем Евгению Моравскому.

«Трудно мне здесь, Генька. Бывают дни, когда не имею случая выговорить ни одного слова (даже по-немецки)… бывает, что работать не можешь, и говорить не с кем, и пойти некуда».

«Иногда приходит в голову мысль, что хорошо бы вот так, гуляючи, направиться в сторону Немана, к нашим волнам, песчаным землям, соснам. А? Как думаешь? Ведь на это потребовалось бы не больше месяца. А радости было бы сколько! Месяц на чистом воздухе, а ведь теперь весна! Все глядел бы да глядел на деревья, на траву. Тут же, у меня на глазах, наливались бы и розовели почки под лучами солнца, потом появились бы светло-зеленые ростки… А там, глядишь, где-то из-за листа уже высовывает головку цветок и улыбается солнцу… Честно говоря, начинаю завидовать жаворонкам и аистам, летящим в ту сторону, что даю им (возможность) обогнать себя, ну да это пустяк. Кто знает, может, этот самый аист отстучит клювом привет от меня в Друскениках. Эх, Генюк, жаль, что ты не знаешь, что значит вернуться в родную деревню. Вот до дома осталась всего верста. Вот он уже рядом, за тем леском…

Снова слышишь шум сосен – такой серьезный, будто они хотят сказать тебе что-то. Ничто тебе так не понятно, как этот шум леса. Лес постепенно редеет, вот уже и озеро блестит за ветвями… а дальше – дом, аистиное гнездо… Все так, как и прежде. И до того ничего не изменилось, что на миг тебе кажется, будто возвращаешься из леса после затеянной там войны в шишки с мальчишками. А этот Лейпциг и Варшава кажутся мне лишь долгим и тягостным сном».

«Уже несколько часов, как сижу и жду, что чего-нибудь захочу. Страшно тяжело. Встал рано и сразу взялся за трио, через 15 минут бросил. Взялся за фуги, тоже бросил. Ничего не могу делать и ничего не хочу. Ни на что не хочу смотреть, не хочу двигаться и, что хуже всего, не хочу существовать. И нет выхода. Все время чувствую, что я существую, что, ничем не занимаясь, делаю плохо. Чувствую, что время безостановочно идет, и мне его жаль. Впечатление такое, что время – это очень важная поэма, играемая оркестром специально для меня. Кто-то мешает мне слушать – ничего не слышу. А жаль, композиция идет все дальше, может быть, скоро кончится. Так что не услышал – пропало. Эта композиция – жизнь, и она играется только один раз. Плохо…

Все гибнет, проходит. Будущее обратилось прошедшим, и что в нем – перегной, глупость. Так много сказано и передумано о жизни. Жизнь… О! Жизнь… Где она, покажи? И вот это и есть жизнь? Чего она сто́ит?

Красивейшие идеи немного позвучат в воздухе, люди послушают, послушают, похвалят, даже наизусть выучат, а свинская жизнь тянется своим чередом. Постоянно говорим что-то другое, делаем что-то другое. Столько слов! Так наглядны разные благородные и красивые дела… Где же эти дела? Разве мы имеем двойную жизнь: одну – мерзкую в действительности, а другую – красивее, благороднее – только на словах, в воздухе? Почему нельзя жить в одной только другой жизни? Почему она так недостижима? Чего я хочу? Хочу быть другим, хочу, чтоб было иначе, хочу другой жизни. Не знаю дороги. Покажи, если можешь. Постоянно хочу делать хорошее и не знаю, что есть добро, хочу идти и не знаю куда. Я слаб, потому что чувствую, что заблуждаюсь. Только покажи, в какой стороне та жизнь, и увидишь, сколько во мне найдется энергии.

Закончу здесь “буду” («будой» варшавские студенты называли консерваторию. – Ю. Ш., В. Ж.), поеду в Петербург. Потом получу какое-нибудь место. Получу жалованье. Справлю себе приличную одежду, квартиру, соответствующий сытый обед, буду посещать знакомых, спокойно говорить о текущих делах. Как все это смешно, глупо и даже отвратительно. И все это у меня в перспективе. Может, не это все же называется жизнью? Неужели она уже прошла? Жаль, если это так».

Из-за отсутствия денег рождественские каникулы Чюрлёнису пришлось провести в Лейпциге, в одиночестве. Сам себя успокаивал – в письме Евгению Моравскому:

«Праздники мои были невеселые, но не надоело. Мне было грустно и как-то хорошо».

Три месяца радужных надежд

В самом начале 1902 года Евгений Моравский пишет Чюрлёнису в Лейпциг, что в Варшавской филармонии запланировано исполнение его симфонической поэмы «В лесу», дирижировать должен будет он, автор. Все расходы на его приезд и проживание филармония берет на себя. Радостным это известие оказалось еще и потому, что инициатива исходила не от Чюрлёниса, не от Моравского,