Парфюмер. История одного убийцы - Патрик Зюскинд

Гренуй воспринимал эту деревенскую простоту как избавление.Эти безмятежные ароматы ласкали его обоняние. Впервые он не должен был следитьза каждым своим вдохом, чтобы не учуять нечто новое, неожиданное, враждебноеили не упустить что-то приятное. Впервые он мог дышать почти свободно и приэтом не принюхиваться настороженно каждую минуту. «Почти» — сказали мы, ибопо-настоящему свободно ничто, конечно, не проникало через нос Гренуя. Даже еслиу него не было к тому ни малейшего повода, в нем всегда бодрствовалаинстинктивная холодная сдержанность по отношению ко всему, что шло извне и чтоприходилось впускать внутрь себя. Всю свою жизнь, даже в те немногие моменты,когда он испытывал отзвуки чего-то вроде удовлетворения, довольства, может бытьсчастья, он предпочитал выдыхать: ведь он же и начал жизнь не полным надеждывдохом, а убийственным криком. Но кроме этого неудобства — ограничения,составлявшего суть его натуры, — Гренуй по мере удаления от Парижачувствовал себя все лучше, дышал все легче, шел все более стремительным шагом идаже глядел почти как обычный подмастерье, то есть как вполне нормальныйчеловек. Больше всего его раскрепощало удаление от людей. В Париже люди жилискученней, чем в любом другом городе мира. Шестьсот, семьсот тысяч человек жилив Париже. Они кишмя кишели на улицах и площадях, а дома были набиты ими битком,с подвалов до чердаков. Любой закоулок был скопищем людей, любой камень, любойклочок земли вонял человечиной.

Только теперь, постепенно удаляясь от человеческого чада,Гренуй понял, что был комком этого месива, что оно восемнадцать лет крядудавило на него, как душный предгрозовой воздух. До сих пор он всегда думал, чтомир вообще таков и от него нужно закрываться, забираться в себя, уползатьпрочь. Но то был не мир, то были люди. Теперь ему показалось, что с миром — смиром, где не было ни души, — можно было примириться.

На третий день своего путешествия он попал в поле притяжениязапахов Орлеана. Еще задолго до каких-либо видимых признаков близости большогогорода Гренуй ощутил уплотнение человеческого элемента в воздухе и решилизменить свое первоначальное намерение и обойти орлеан стороной. Ему нехотелось так быстро лишаться только что обретенной свободы дыхания, погружаясьв тяжелое зловоние человеческого окружения. Он сделал большой крюк, миновалгород, около Шатонеф вышел к Луаре и переправился через нее у Сюлли. До Сюллиему хватило колбасы. Он купил себе еще одно кольцо и, покинув русло реки,свернул в глубь страны.

Он избегал не только городов, он избегал и деревень. Он былкак пьяный от все более прозрачного, все более далекого от людей воздуха.Только чтобы запастись новой порцией провианта, он приближался к какому-либоселению или одинокому хутору, покупал хлеб и снова исчезал в лесах. Черезнесколько недель ему стали неприятны даже встречи с редкими путешественникамина проселочных дорогах, он больше не переносил возникавшего иногда запахакрестьян, косивших первую траву на лугах. Он боязливо избегал каждого овечьегостада, не из-за овец, а чтобы обойти запах пастухов. Он шагал не разбираядороги, прямо через поля, делал много мильные крюки, стоило ему лишь учуятьэскадрон рейтар на расстоянии нескольких часов верховой езды. Не потому, чтоон, как другие подмастерья и бродяги боялся проверки бумаг и отправки припервой же оказии на военную службу, — он даже не знал, что шлавойна, — а только и единственно потому, что ему был отвратителенчеловеческий запах всадников. И так сам собой и без особого решения его план —как можно скорее достичь Граса — постепенно поблек; этот план, таксказать, растворился в свободе, как все прочие планы и намерения. Гренуй нестремился больше никуда, а единственно прочь, прочь от людей.

В конце концов он стал перемещаться только по ночам. Днем онзаползал в подлесок, спал под кустами, прятался в зарослях, в самых недоступныхместах, свернувшись клубком, как животное, натянув на тело и голову конскуюпопону, уткнувшись носом в сгиб локтя и отвернувшись к земле, чтобы ни малейшийчужой запах не мешал его грезам. На закате он просыпался, принюхивался ко всемувокруг себя и только тогда, когда обоняние убеждало его, что самый последнийкрестьянин покинул поле и что самый отчаянный путник с наступлением темнотынашел себе кров и приют, только тогда, когда ночь с ее мнимыми опасностямизагоняла под крыши людей, Гренуй выползал из своего убежища и продолжал своепутешествие. Чтобы видеть, ему не нужно было света. Уже раньше, когда он ещедвигался днем, он часто часами шел с закрытыми глазами только по нюху. Яркаякартина ландшафта ослепительность, внезапность и острота зрения причиняли емуболь. Ему нравился только лунный свет. Лунный свет не давал красок и лишь слабоочерчивал контуры пейзажа. Он затягивал землю грязной серостью и на целую ночьудушал жизнь. Этот словно отлитый из чугуна мир, где все было неподвижно, кромеветра, тенью падавшего подчас на серые леса, и где не жило ничего, кромеароматов голой земли, был единственным миром, имевшим для него значение, ибо онпоходил на мир его души.

Так двигался он в южном направлении. Приблизительно в южномнаправлении, потому что шел не по магнитному компасу, а только по компасусвоего обоняния, а оно позволяло ему обходить каждый город, каждую деревню,каждое селение. Неделями он не встречал ни души. Он мог бы убаюкать себяуспокоительной верой, что он — один в темном или залитом холодным лунным светоммире, если бы его точный компас не подсказал ему, что есть нечто лучшее.

Даже ночью в мире были люди. Даже в самых удаленных местахбыли люди. Только они прятались по своим укромным норам, как крысы, и спали.Земля не очищалась от них, потому что даже во сне они источали свой запах,проникавший сквозь открытые окна и щели их обиталищ наружу и отравляли природу,предоставленную, казалось бы, самой себе. Чем больше привыкал Гренуй к болеечистому воздуху, тем чувствительнее терзал его человеческий запах, которыйвнезапно, совершенно неожиданно возникал в воздухе, ужасный, как козлиноезловоние, и выдавал присутствие какого-то пастушьего приюта, или хижиныуглежога, или разбойничьей пещеры. И Гренуй бежал все дальше прочь, реагируявсе чувствительнее на встречающийся все реже запах человечины. Так его носуводил его во все более отдаленные местности страны, все более удалял его отлюдей и все энергичнее притягивал его к магнитному полюсу максимальновозможного одиночества.

Этот полюс, то есть самая удаленная от людей точка во всемкоролевстве, находился в центральном массиве Оверни, примерно в пяти днях путиот Клермона, на высоте двух тысяч метров, на вершине вулкана Плон-дю-Канталь.

Вулкан представлял собой огромный конус, сложенный изсвинцово-серых пород и окруженный бесконечным унылым плоскогорьем, лишь кое-гдепоросшим серым мхом и серым стелющимся кустарником. Там и сям из него торчали,как гнилые зубы, коричневые скалы и несколько деревьев, обугленных от пожаров.В самые светлые дни местность выглядела столь унылой и безжизненной, что дажебеднейший из пастухов этой беднейшей из провинций не стал бы перегонять сюдасвоих овец. А уж по ночам, в бледном свете луны, эта забытая богом пустыняказалась чем-то потусторонним. Даже разыскиваемый по всей стране бандит Лебренпредпочел пробиваться в Севенны, где его схватили и четвертовали, чемскрываться на Плон-дю-Канталь, где его, правда, никто не нашел бы, но где егождала верная смерть пожизненного одиночества, а она казалась ему еще болееужасной.