Вишневая - Линн Берг

до самого колена и дальше в том же темпе идти уже не позволяла. Черт, а ведь не так давно перестало тревожить растяжение.

Даня бы, верно, так и шел, не замечая потери подопечной, если бы та его не окликнула. Он замер, втянул глубоко ртом воздух и начал долго, словно стараясь себя успокоить, выдыхать. Даже в густых облаках пара от его дыхания от Вишневецкой не крылись предательски подрагивающие плечи Миронова. Впрочем, вида он пытался не подавать:

— Решил дорогу сократить, разве не видно?

Сеня ни на йоту ему не поверила.

— А если серьезно? Что тебе такого Алексей Борисович сделал, что ты от него, как от огня шарахаешься?

Ожидаемым ответом ей послужила тишина. Из Дани будто силы вместе с воздухом откачали и оставили стоять на месте оловянным солдатиком с напряженными буграми мышц, которые прорывали одежду от того рвения, с каким Миронов подавлял в себе дрожь. Есеню такое поведение не пугало, но настораживало, не позволяя просто отпустить ситуацию. Напротив, это даже подначивало напроситься на диалог. Откуда-то нашлась смелость подойти к Дане со спины и положить руку на плечо, ладонью ощущая как медленно, словно нехотя, расслабляются его мышцы.

— Почему ты не хочешь просто подойти и поговорить с ним? — осторожно спросила она.

— Потому что я повел себя, как последний кретин, — в тон ей, едва слышно ответил Миронов. — Вот почему.

Даня устало навалился на худую сосну и прикрыл на мгновение воспаленные глаза. Есеня слушала вместе с ним тишину осеннего леса, пока он вновь не решился подать голос.

— У меня после той олимпиады совсем башку от славы снесло. Я тогда реально ощутил, что чего-то стою, — он с горечью усмехнулся, сжал пальцы в кулак, — что я, блин, особенный. Однажды, когда я проебал целый месяц тренировок, я пришел в зал, преисполненный уверенности, что смогу потягаться и за золото на следующих играх. — Даня поднял на нее многозначительный взгляд, глубоко вдохнул и словно нехотя продолжил, — в тот день я раздробил себе плечо так, что собрать его смогли только в Германии, потому что наши даже прикасаться к кости не хотели. Потом были долгие месяцы восстановления, а потом моей успешной карьере пришел конец. Кого в этом винить, кроме себя?

Он умолк. Даже поводов не пытался найти, чтобы хоть как-то себя оправдать, а у чувствительной Вишневецкой под ребрами что-то с болью сжалось и заставило смотреть на него с бесконечной жалостью во взгляде.

— Ты думаешь, что подвел его, своего тренера? — бросила догадку и попала точно в цель. Его голова тихо упала на грудь. Некоторое время слышались только нечастые, глубокие вдохи.

— Ну, а сама как думаешь? — с горькой усмешкой ответил Даня. — Это же я, мудак, возомнил о себе слишком много.

Теперь все встало на свои места, теперь Есеня нашла объяснение тому, отчего Миронов так закипал на стартах с ее поврежденной ногой, откуда эти шрамы на спине. Личный опыт ударил по нему разрядом молнии в пару тысяч вольт, вырвав наружу болезненные воспоминания. Откуда же ей было знать, что он воспримет это так серьезно? Во всем случившемся тогда виновата она, Есеня, с ее глупыми обидами и бараньей упертостью.

Вишневецкая, повинуясь какому-то непонятному порыву, прижалась к Дане, шепча в раскаянии:

— Прости, ладно? Я не думала тогда, что так получится с этим растяжением и забегами. Прости.

Зачем она сделала это? Чтобы утешить? Но кого — себя или его? Есеня и сама до конца не понимала. Но вопреки всему он ее не оттолкнул, только хмыкнул что-то досадно-неловкое в ее макушку и обхватил руками в ответ. В ушах громко билось его сильное сердце, гнало по трубкам вен густую кровь, разогревало мышцы и сухожилия и безвозмездно, так легко отдавало тепло Сене.

— Только давай без соплей, ладно? — добродушно бросил Даня и крепче сжал ее дрожащие от холода плечи. — А то еще расплачешься, потечет макияж, ты разревешься еще сильнее. Я же ненавижу успокаивать людей. Особенно женщин.

— Хорошо, — шмыгнула носом Есеня, но замерзших рук отчего-то не разжала.

Впервые за долгое время единственное, что беспокоило ее на самом деле — мысль о том, как тепло рядом с Мироновым. И за этой мыслью она как-то совсем упустила из виду, что пульсация в поврежденной ноге стала лишь усиливаться и навязчиво зудеть, да и холод как-то особенно навязчиво стал обхватывать ее голеностоп.

— Вот черт!

Даня заметил это первым, отстраняясь прочь. По его лицу ощутимо полоснула тревога.

— Что? — удивленно спросила Есеня, проследила за его взглядом и оцепенела.

Под стопой, растапливая тонкую корочку льда, собиралась темная лужица крови. Видимо, от удара лопнула кожа, а она и не заметила, слишком сосредоточенная на взвинченном состоянии Миронова.

— Как ты, блин, умудрилась? — его слова прозвучали упреком, будто Вишневецкая по доброй воле решила искалечиться ему назло.

— Нечего было тащить меня через лес на буксире, — в тон ему огрызнулась Есеня.

Доковыляв до ближайшего поваленного дерева, она осторожно опустилась на ствол и принялась закатывать штанину. Напряженный Миронов присел рядом на корточки, не отводя пристального взгляда от ноги. Крупные, темные капли одна за одной скатывались из открытой раны, срываясь на промерзлую землю. При скудном освещении кровь казалась абсолютно черной, словно деготь, в котором безвозвратно перепачкался кроссовок.

— Какая же ты бедовая, — с негодованием вздохнул Даня.

Было то раздражение или своеобразное проявление беспокойства, неважно, выглядел он куда более невозмутимым, чем сама Вишневецкая, у которой от вида тонкой струйки, бесперебойно бьющей из крохотного пореза, начало вдруг предательски закладывать уши.

— Ух ты, — вполголоса, стараясь не поддаваться панике, как можно непринужденнее отозвалась она, — да тут целый фонтан.

— Наверное, попало в крупный сосуд.

За рассуждениями Даня почти упустил момент, когда Есеня начала внезапно покачиваться и тяжело хватать воздух через распахнутый рот. Голова предательски поплыла, и мир вокруг отчего-то начало слишком поспешно затягивать в темный тоннель.

— Есеня, ты в порядке?

Рука Миронова оказалась слишком горячей в сравнении с кожей на ее щеке, когда он прикоснулся к ней в надежде привести в чувства.

— Да-да, — вяло ответила она, зажмуриваясь, — просто нужно немного подышать. Сейчас подышу и станет легче.

Но легче не становилось. Под мембраной сомкнутых век снова и снова всплывали черные ленты крови, которых с каждой минутой становилось все больше. Еще никогда вид собственных ран не доводил ее до состояния настолько острой тревоги. Но отчего-то именно сегодня мысль о том, как из тела вместе с ударами сердца толчками выходит кровь, начала отрубать связь с внешним миром и поспешно погружать сознание в