Парфюмер. История одного убийцы - Патрик Зюскинд

— Стало быть, ты утверждаешь, что тебе известно, какдолжно пахнуть дитя человеческое, каковое в то же время всегда — позвольтебе об этом напомнить, тем более что оно крещено, — есть дитя божье?

— Да, — сказала кормилица. — и тыутверждаешь далее, что если оно не пахнет так, как должно пахнуть по твоемуразумению — по разумению кормилицы Жанны Бюсси с улицы Сен-Дени, — то этодитя дьявола?

Он выпростал из-за спины левую руку и угрожающе сунул ей поднос указательный палец, согнутый, как вопросительный знак. Кормилицазадумалась. Ей было не по нутру, что разговор вдруг перешел в плоскостьтеологического диспута, где она была обречена на поражение.

— Я вроде бы так не говорила, — отвечала онауклончиво. — Причем здесь дьявол или ни причем, решайте сами, отец Террье,это не по моей части. Я знаю только одно: на меня этот младенец наводит ужас,потому что он не пахнет, как положено детям.

— Ага, — сказал удовлетворенно Террье и сновазаложил руки за спину. — Значит, свои слова насчет дьявола мы беремобратно. Хорошо. А теперь будь так любезна растолковать мне: как пахнут грудныемладенцы, если они пахнут так, как, по твоему мнению, им положено пахнуть?Ну-с?

— Они хорошо пахнут, — сказала кормилица.

— Что значит «хорошо»? — зарычал на нееТеррье. — Мало ли, что пахнет. Аравийские сады хорошо пахнут. Я желаюзнать, чем пахнут младенцы?

Кормилица медлила с ответом. Она, конечно, знала, как пахнутгрудные младенцы, она знала это совершенно точно, через ее руки прошли дюжинымалышей, она их кормила, выхаживала, укачивала, целовала… она могла учуять ихночью, даже сейчас она явственно помнила носом этот младенческий запах. Но онаеще никогда не обозначала его словами.

— Ну-с? — ощетинился Террье и нетерпеливо щелкнулпальцами.

— Стало быть, — начала кормилица, — так сразуне скажешь, потому как… потому как они не везде пахнут одинаково, хотя онивезде пахнут хорошо, понимаете, святой отец, ножки у них, к примеру, пахнут.Как гладкие теплые камешки… нет, скорее, как горшочки… или как сливочное масло,да, в точности, они пахнут, как свежее масло. А тельце у них пахнет…ну вродегалеты, размоченной в молоке. А голова, там, сверху, с затылка, гдезакручиваются волосы, ну вот тут святой отец, где у вас ничего уже неосталось, — и она постучала Террье, остолбеневшего от этого шкваладурацких подробностей и покорно склонившего голову, по лысине, — вотздесь, точно, здесь, они пахнут лучше всего. Они пахнут карамелью, это такойчудный, такой сладкий запах, вы не представляете святой отец! Как их тутпонюхаешь, так и полюбишь, все одно — свои они или чужие. Вот так и должныпахнуть малые дети, а больше никак. А если они так не пахнут, если они там,сверху, совсем не пахнут, ровно как холодный воздух, вроде вот этого ублюдка,тогда… Вы можете объяснить это как угодно, святой отец, но я, — и онарешительно скрестила руки на груди и с таким отвращением поглядела на корзину усвоих ног, словно там сидела жаба, — я, Жанна Бюсси, больше не возьму эток себе!

Патер Террье медленно поднял опущенную голову и несколькораз провел пальцем по лысине, словно хотел пригладить там волосы, потом как быслучайно поднес палец к носу и задумчиво обнюхал.

— Как карамель?.. — спросил он, пытаясь снованайти строгий тон. — Карамель! Что ты понимаешь в карамели? Ты хоть раз ееела?

— Не то чтобы… — сказала кормилица. — Но я былаоднажды в большой гостинице на улице Сент-Оноре и видела, как ее готовят изжженого сахара и сливок. Это пахло так вкусно, что я век не забуду.

— Ну-ну. Будь по-твоему, — сказал Террье и убралпалец из-под носа. — Теперь помолчи, пожалуйста! Мне стоит чрезвычайногонапряжения сил продолжать беседу с тобой на этом уровне. Я констатирую, что тыотказываешься по каким-то причинам впредь кормить грудью доверенного мнемладенца Жан-Батиста Гренуя и в настоящий момент возвращаешь его временномуопекуну — монастырю Сен-Мерри. Я нахожу это огорчительным, но, по-видимому, немогу ничего изменить. Ты уволена.

С этими словами он поднял корзину, еще раз вдохнулисчезающее тепло, шерстяное дуновение молока и захлопнул ворота. Засим онотправился в свой кабинет.

Патер Террье был человек образованный. Он изучал не толькотеологию, но читал и философов и попутно занимался ботаникой и алхимией. Онстарался развивать в себе критичность ума. Правда, он не стал бы в этомотношении заходить так далеко, как те, кто ставит под вопрос чудеса,пророчества или истинность текстов Священного писания, — даже если оничасто не поддавались разумному объяснению и даже прямо ему противоречили. Онпредпочитал не касаться подобных проблем, они были ему слишком не по душе имогли бы повергнуть его в самую мучительную неуверенность и беспокойство, аведь для того, чтобы пользоваться своим разумом, человек нуждается вуверенности и покое. Однако он самым решительным образом боролся с суевериямипростого народа. Колдовство и гадание на картах, ношение амулетов, заговоры отдурного глаза заклинания духов, фокусы в полнолуние… чем только эти люди незанимались!Его глубоко удручало, что подобные языческие обычаи после более чемтысячелетнего существования христианской религии все еще не были искоренены. Даи большинство случаев так называемой одержимости дьяволом и связи с Сатаной приближайшем рассмотрении оказывались суеверным спектаклем. Правда, отрицать самосуществование Сатаны, сомневаться в его власти — столь далеко отец Террье нестал бы заходить; решать подобные проблемы, касающиеся основ теологии, не делопростого, скромного монаха, на это есть иные инстанции. С другой стороны, былоясно как день, что если такая недалекая особа, как эта кормилица, утверждает,что она обнаружила какую-то чертовщину, значит, Сатана никак не мог приложитьруку к этому делу. Именно потому, что ей кажется, будто она его обнаружила.Ведь это верное доказательство, что никакой чертовщины нет и в помине, —Сатана не настолько глуп, чтобы позволять обнаружить себя кормилице ЖаннеБюсси. Да еще нюхом! Этим самым примитивным, самым низменным из чувств! Какбудто ад воняет серой, а рай — ладаном и миррой! Да это самое темное суеверие,достойное диких языческих времен, когда люди жили, как животные, когда зрениеих было настолько слабым, что они не различали цветов, но считали, что слышатзапах крови, что могут по запаху отличить врага от друга, что их чуютвеликаны-людоеды и оборотни-волки, что на них охотятся эринии, — и потомуприносили своим омерзительным богам сжигаемые на кострах вонючие чадящиежертвы. Ужасно! «Дурак видит носом» — больше, чем глазами, и, вероятно, светбогоданного разума должен светить еще тысячу лет, пока последние остаткипервобытных верований не рассеются, как призраки.

«При чем же здесь это бедное малое дитя! Это невинноесоздание! Лежит в своей корзине, и сладко спит, и не ведает о мерзкихподозрениях, выдвинутых против него. А эта наглая особа дерзает утверждать, чтоты, мол, не пахнешь, как положено пахнуть человеческим детям? Ну, и что мы наэто скажем? „У-тю-тю!“