Парфюмер. История одного убийцы - Патрик Зюскинд

Через год такого — скорее животного, чем человеческого —существования он заболел сибирской язвой, этой страшной болезнью кожевников,которая обычно имеет смертельный исход. Грималь уже поставил на нем крест иначал подыскивать ему замену — впрочем, не без сожаленья, поскольку он ещеникогда не имел более скромного и старательного работника, чем этот Гренуй.Однако, против всякого ожидания, Гренуй выздоровел. Только за ушами, на шее ина щеках у него остались шрамы от больших черных нарывов, которые уродовали егои делали еще безобразней, чем прежде. Зато у него остался — бесценноепреимущество — иммунитет к сибирской язве, так что теперь он мог мездрить самыеплохие шкуры даже кровоточащими, растрескавшимися руками, не подвергаясьопасности заразиться снова. Этим он выгодно отличался не только от другихучеников и подмастерьев, но и от своих собственных потенциальных преемников. Ипоскольку теперь его стало не так легко заменить, стоимость его работыповысилась, а тем самым и цена его жизни. Ему вдруг разрешили не спать большена голом полу, а сколотить себе деревянный лежак в сарае, застелить его соломойи укрываться одеялом. Его больше не запирали на ночь. Еда стала более сносной.Грималь обращался с ним теперь не просто как с животным, а как с полезнымдомашним животным.

Когда ему исполнилось двенадцать лет, Грималь сталосвобождать его от работы на полдня по воскресеньям, с тринадцати ему даже вбудни разрешалось на час после работы выходить из дому и делать, что он хотел.Он одержал победу, ибо остался в живых, и у него была некоторая свобода, чтобыжить дальше. Время зимовки прошло. Клещ Гренуй снова ожил. Он чуял утреннийвоздух. Его охватил охотничий азарт. Перед ним открылся величайший в мирезаповедник запахов: город Париж.

Это было как в сказке. Уже близлежащий кварталСен-Жак-де-ля-Бушри и улицы в районе церкви Св.Евстахия были сказкой. Впереулках, ответвлявшихся от улицы Сен-Дени и Сен-Мартен, люди жили так плотно,дома в пять, шесть этажей стояли так тесно, что закрывали небо, и воздух былстоячим, как вода в канавах, и насквозь пропитан запахами. В нем мешалисьзапахи людей и животных, испарения пищи и болезни, воды и камня, золы и кожи,мыла и свежеиспеченного хлеба и яиц, сваренных в уксусе, лапши и до блесканачищенной латуни, шалфея и пива и слез, жира и мокрой и сухой соломы. Тысячи итысячи запахов создавали невидимую лавку, наполнявшую пропасти улиц, котораянад крышами исчезала лишь изредка, а с мостовой — никогда. Люди, обитавшие там,давно принюхались к этой смеси: ведь она возникла из них и снова и сновапропитывала их, ведь это был воздух, которым они дышали и жили, он был какзаношенная теплая одежда — ее не чувствуешь на теле, ее запаха не замечаешь. НоГренуй все это слышал впервые. И он не только воспринимал мешанину ароматов вовсей ее полноте — он расщеплял ее аналитически на мельчайшие и отдаленнейшиечасти и частицы. Его тонкий нюх распутывал узел из испарений и вони наотдельные нити основных, более неразложимых запахов. Ему доставляло невыразимоеудовольствие распутывать и прясть эти нити.

Он часто останавливался, прислонившись к стене какого-нибудьдома или забившись в темный угол, и стоял там, закрыв глаза, полуоткрыв рот ираздувая ноздри, неподвижный, как хищная рыба в глубокой, темной, медленнотекущей воде. И когда наконец дуновение воздуха подбрасывало ему кончиктончайшей ароматной нити, он набрасывался на этот один-единственный запах, неслыша больше ничего вокруг, хватал его, вцеплялся в него, втягивал его в себя исохранял в себе навсегда. Это мог быть давно знакомый запах или егоразновидность, но мог быть и совсем новый, почти или совсем не похожий на все,что ему до сих пор приходилось слышать, а тем более видеть; например, запахглаженого шелка; запах тимьянового чая, запах куска вышитой серебром парчи,запах пробки от бутылки с редким вином, запах черепахового гребня. Гренуй гонялсяза такими еще незнакомыми ему запахами, ловил их со страстностью и терпениемрыбака и собирал в себе.

Досыта нанюхавшись густого запаха переулков, он уходил вместа, где запахи были тоньше, смешивались с ветром и разносились почти какдухи: скажем, на рыночную площадь, где вечерами крепко держались запахи дня —незримые, но в то же время столь явственные, словно в толпе еще кишелиторговцы, стояли корзины с овощами и яйцами, бочонки, полные вина и уксуса,мешки с пряностями и картофелем и мукой, ящики с гвоздями и гайками, рыбныестолы, столы, заваленные тканями, и посудой, и подметками, и сотнями другихвещей, которые продавались днем… вся эта сутолока и суета до мельчайшейподробности присутствовала в воздухе, который она оставляла после себя. Гренуй,так сказать, носом видел весь этот базар. И носом он видел его точнее, чемдругой увидел бы глазами, поскольку Гренуй воспринимал его «вслед» и потомуболее возвышенно: как эссенцию, как дух чего-то прошлого, не нарушенногообычными атрибутами настоящего — такими, как шум, яркость, отвратительнаятолкотня живых людей.

Или он шел туда, где казнили его мать, на Гревскую площадь— которая подобно огромному языку высовывалась в реку. Здесь, вытащенныена берег или причаленные к тумбам, стояли корабли и лодки и пахло углем, изерном, и сеном, и мокрой пенькой канатов.

А с запада, по той единственной просеке, которую рекапровела через город, проникал широкий поток ветра и приносил запахи полей,лугов под Нейи, лесов между Сен-Жерменом и Версалем, далеких городов вродеРуана и Канна, а иногда даже и моря. Море пахло как надутый парус, в которомзапутались вода, соль и холодное солнце. Оно пахло просто, это море, но запахбыл одновременно большим и своеобразным, так что Гренуй не решался расщепитьего на рыбное, соленое, водянистое, водоросли, свежесть и так далее. Онпредпочел не разбивать его, сохранил в памяти целиком и наслаждался им во всейполноте. Запах моря понравился ему настолько, что он захотел когда-нибудьполучить его чистым, без примесей и в таком количестве, чтобы от него можнобыло опьянеть. И позже, когда из рассказов он узнал, что море большое и по немуможно целыми днями плыть на кораблях, не встречая суши, он обычно представлял,что сидит на таком корабле высоко наверху, в корзине на самой передней мачте, илетит куда-то вдаль по бесконечному запаху моря, который даже и не запах вовсе,а дыхание, выдох, конец всех запахов, и от удовольствия он словно растворяетсяв этом дыхании. Но этому не дано было сбыться, ибо Греную, стоявшему наГревской площади на берегу Сены и многократно вдыхавшему маленький обрывокморского ветра, попавший ему на нос, не суждено было никогда в жизни увидетьморе, настоящее море, великий океан, лежащий на западе, не позволено былосмешаться с его запахом.

Квартал между церковью Св.Евстахия и городской ратушей онскоро изучил на нюх так точно, что не заблудился бы там и самой темной ночью. Итогда он расширил поле своей охоты — сначала на запад к предместью Сент-Оноре,потом вверх по улице Сент-Антуан до Бастилии и, наконец, даже на другой берегреки до квартала Сорбонны и предместья Сен-Жермен, где жили богатые люди.Сквозь чугунные решетки ворот пахло кожей карет и пудрой в париках пажей, ачерез высокие стены из садов переливался аромат дрока и роз и только чтоподстриженных кустов бирючины. И здесь же Гренуй впервые услышал запах духов —в собственном смысле слова. Это была простая лавандовая или розовая вода,которую в торжественных случаях подмешивали в садовые фонтаны, но и болеесложные, более драгоценные ароматы мускусной настойки, смешанной с масломнарцисса и туберозы, жонкилий, жасмина или корицы, которые по вечерам, кактяжелый шлейф, тянулись за экипажами. Он запоминал эти ароматы, как запоминалвульгарные запахи, с любопытством, но без особого изумления. Впрочем, онзаметил, что духи намеренно старались одурманить и привлечь его обоняние, и онпризнал достоинства отдельных эссенций, из которых они состояли. Но в целом ониказались ему все же грубыми и пошлыми, разбавленными, а не скомпонованными, ион знал, что мог бы изготовить совершенно другие благовония, имей он в своемраспоряжении такие же исходные материалы.