Парфюмер. История одного убийцы - Патрик Зюскинд

С другой стороны… а может быть, как раз из-за полногоотсутствия эмоциональности мадам Гайар обладала беспощадным чувством порядка исправедливости. Она не отдавала предпочтения ни одному из порученных еепопечению детей и ни одного не ущемляла. Она кормила их три раза в день, ибольше им не доставалось ни кусочка. Она пеленала маленьких три раза в день, итолько до года. Кто после этого еще мочился в штаны, получал равнодушнуюпощечину и одной кормежкой меньше. Ровно половину получаемых денег она тратилана воспитанников, ровно половину удерживала для себя. В дешевые времена она непыталась увеличить свой доход, но в тяжкие времена она не докладывала кзатратам ни одного су, даже если дело шло о жизни и смерти. Иначе предприятиестало бы для нее убыточным. Ей нужны были деньги, она все рассчитала совершенноточно. В старости она собиралась купить себе ренту, а сверх нее иметь ещедостаточно средств, чтобы позволить себе помереть дома, а не околевать вОтель-Дьё, как ее муж. Сама его смерть оставила ее равнодушной. Но ей былоотвратительно это публичное совместное умирание сотен чужих друг другу людей.Она хотела позволить себе частную смерть, и для этого ей нужно было набратьнеобходимую сумму полностью. Правда, бывали зимы, когда у нее из двух дюжинмаленьких постояльцев помирало трое или четверо. Но тем не менее этот результатбыл значительно лучше, чем у большинства частных воспитательниц, и намногопревосходил результат больших государственных или церковных приютов, чьи потеричасто составляли девять десятых подкидышей. Впрочем, заменить их не составлялотруда. Париж производил ежегодно свыше десяти тысяч новых подкидышей,незаконнорожденных сирот. Так что с некоторыми потерями легко мирились.

Для маленького Гренуя заведение мадам Гайар былоблагословением. Вероятно, нигде больше он бы не выжил. Но здесь, у этойбездушной женщины, он расцвел. Сложенья он был крепкого и обладал редкойвыносливостью.

Тот, кто подобно ему пережил собственное рождение средиотбросов, уже не так-то легко позволит сжить себя со свету. Он мог целыми днямихлебать водянистые супы, он обходился самым жидким молоком, переваривал самыегнилые овощи и испорченное мясо. На протяжении своего детства он пережил корь,дизентерию, ветряную оспу, холеру, падение в колодец шестиметровой глубины иожоги от кипятка, которым ошпарил себе грудь.

Хоть у него и остались от этого шрамы, и оспины, и струпья,и слегка изуродованная нога, из-за которой он прихрамывал, он жил. Он былвынослив, как приспособившаяся бактерия, и неприхотлив, как клещ, который сидитна дереве и живет крошечной каплей крови, раздобытой несколько лет назад.

Для тела ему нужно было минимальное количество пищи иплатья. Для души ему не нужно было ничего. Безопасность, внимание, надежность,любовь и тому подобные вещи, в которых якобы нуждается ребенок, были совершеннолишними для Гренуя. Более того, нам кажется, что он сам лишил себя их, чтобывыжить, — с самого начала.

Крик, которым он заявил о своем рождении, крик из-подразделочного стола, приведший на эшафот его мать, не был инстинктивным криком осострадании и любви. Это был взвешенный, мы чуть было не сказали, зреловзвешенный крик, которым новорожденный решительно голосовал против любви ивсе-таки за жизнь. Впрочем, при данных обстоятельствах одно было возможнотолько без другого, и потребуй ребенок всего, он без сомнения тут же погиб бысамым жалким образом. Хотя… он мог воспользоваться тогда предоставленной емувторой возможностью — молчать и выбрать путь от рождения до смерти без обходнойдороги через жизнь, тем самым избавив мир и себя от огромного зла. Однако,чтобы столь скромно уйти в небытие, ему понадобился бы минимум врожденногодружелюбия, а им он не обладал. Он был с самого начала чудовищем. Онпроголосовал за жизнь из чистого упрямства и из чистой злобности.

Разумеется, он решился на это не так, как решается взрослыйчеловек, использующий свой более или менее сильный разум и опыт, чтобы выбратьмежду двумя различными перспективами. Но все же он сделал выбор — вегетативно,как делает выбор зерно: нужно ли ему пускать ростки или лучше оставатьсянепроросшим. Или как клещ на дереве, коему жизнь тоже не предлагает ничегоиного, кроме перманентной зимовки. Маленький уродливый клещ скручивает своесвинцово-серое тело в шарик, дабы обратить к внешнему миру минимальнуюповерхность; он делает свою кожу гладкой и плотной, чтобы не испускать наружуничего — ни малейшего излучения, ни легчайшего испарения. Клещ специальноделает себя маленьким и неприметным, чтобы никто не заметил и не растоптал его.Одинокий клещ, сосредоточившись в себе, сидит на своем дереве, слепой, глухой инемой, и только вынюхивает, годами вынюхивает на расстоянии нескольких милькровь проходящих мимо живых, которых он никогда не догонит. Клещ мог быпозволить себе упасть. Он мог бы позволить себе упасть на землю леса, проползтина своих крошечных ножках несколько миллиметров туда и сюда и зарыться в сухуюлиству — умирать, и никто бы о нем не пожалел, Богу известно, что никто. Ноклещ, упрямый, упорный и мерзкий, притаился, и живет, и ждет. Ждет, пока ввысшей степени невероятный случай подгонит прямо к нему под дерево кровь в видекакого-нибудь животного. И только тогда он отрешается от своей скрытности,срывается, и вцепляется, и ввинчивается, впивается в чужую плоть.

Таким клещом был маленький Гренуй. Он жил, замкнувшись всвою оболочку, и ждал лучших времен. Миру он не отдавал ничего, кроме своихнечистот: ни улыбки, ни крика, ни блеска глаз, ни даже запаха. Любая другаяженщина оттолкнула бы этого ребенка. Но не мадам Гайар. У нее ведь не былообоняния, она не знала, что он не пахнет, и не ждала от него никакого душевногодвижения, потому что ее собственная душа была запечатана.

Зато другие дети тотчас почувствовали, что с Гренуем что-тоне так. С первого дня новенький внушал им неосознанный ужас. Они обходили егоколыбель и теснее прижимались друг к другу на своих лежанках, словно в комнатестановилось холоднее. Те, что помладше, иногда плакали по ночам; им казалось,что в спальне дует. Другим снилось, что он как бы отбирает у них дыхание.Однажды старшие дети сговорились его задушить. Они навалили ему на лицолохмотья, и одеяло, и солому. Когда мадам Гайар на следующее утро раскопала егоиз-под кучи тряпья, он был весь измочален, истерзан, весь в синяках, но немертв. Они попытались проделать это еще пару раз — напрасно. Просто так,собственными руками сдавить ему глотку или зажать ему нос или рот, что было бынадежным способом, — они боялись. Они не хотели к нему прикасаться. Онвызывал у них чувство омерзения, как огромный паук, которого не хочется,противно давить.

Когда он подрос, они отказались от покушений на его жизнь.Они, кажется, поняли, что уничтожить его невозможно. Вместо этого они сталичураться его, убегать прочь, во всяком случае избегать соприкосновения. Они егоне ненавидели. Они его и не ревновали, и не завидовали ему. Для подобных чувствв заведении мадам Гайар не было ни малейшего повода. Им просто мешало егоприсутствие. Они не слышал его запаха. Они его боялись.

При этом, с объективной точки зрения, в нем не было ничегоустрашающего. Подростком он был не слишком высок, не слишком силен, пустьуродлив, но не столь исключительно уродлив, чтобы пугаться при виде его. Он былне агрессивен, не хитер, не коварен, он никого не провоцировал. Он предпочиталдержаться в стороне. Да и интеллект его, казалось, менее всего мог вызватьужас. Он встал на обе ноги только в три года, первое слово произнес — в четыре,это было слово «рыбы» — оно вырвалось из него в момент внезапного возбуждениякак эхо, когда на улицу Шаронн явился издалека какой-то торговец рыбой и сталгромко расхваливать свой товар. Следующие слова, которые он выпустил из себянаружу, были: «пеларгония», «козий хлев», «савойская капуста» и «Жак Страхолюд»(прозвище помощника садовника из ближайшего монастыря Жен Мироносиц, мадамГайар иногда нанимала его для самой тяжелой работы, и он отличался тем, что немылся ни разу в жизни). Что касается глаголов, прилагательных и частиц, то их уГренуя было и того меньше. Кроме «да» и «нет» — их, впрочем, он сказал впервыеочень поздно — он произносил только основные слова, по сути, только именасобственные и названия конкретных вещей, растений, животных и людей, да и толишь тогда, когда эти вещи, растения, животные или люди ненароком вторгались вего обоняние.