Парфюмер. История одного убийцы - Патрик Зюскинд

И он тихонько покачал корзину на коленях, погладил младенцапальцем по голове и несколько раз повторил «у-тю-тю», поскольку полагал, чтоэто восклицание благотворно и успокоительно действует на грудных младенцев.

«Так тебе, значит, положено пахнуть карамелью, что зачепуха, у-тю-тю!»

Через некоторое время он вытащил из корзины палец, сунул егосебе под нос, принюхался, но услышал только запах кислой капусты, которую ел наобед.

Некоторое время он колебался, потом оглянулся — не наблюдаетли за ним кто-нибудь, поднял корзину с земли и погрузил в нее свой толстый нос,погрузил очень глубоко, так что тонкие рыжеватые волосики ребенка защекоталиему ноздри, и обнюхал голову младенца, ожидая втянуть некий запах. Он неслишком хорошо представлял себе, как должны пахнуть головы младенцев. Разумеется,не карамелью, это-то было ясно, ведь карамель — жженый сахар, а как жемладенец, который до сих пор только пил молоко, может пахнуть жженым сахаром.Он мог бы пахнуть молоком, молоком кормилицы. Но молоком от него не пахло. Онмог бы пахнуть волосами, кожей и волосами и, может быть, немного детским потом.И Террье принюхался и затем уговорил себя, что слышит запах кожи, волос и,может быть, слабый запах детского пота. Но он не слышал ничего. Как нистарался. Вероятно, младенцы не пахнут, думал он. Наверное, в этом дело. Втом-то и дело, что младенец, если его содержать в чистоте, вообще не можетпахнуть, как не может говорить, бегать или писать. Эти вещи приходят только свозрастом. Строго говоря, человек начинает источать сильный запах только в периодполового созревания. Да, так оно и есть. Так — а не иначе. Разве в свое времяГораций не написал: «Юноша пахнет козленком, а девушка благоухает, как белыйнарцисса цветок…»? Уж римляне кое-что в это понимали! Человеческий запах всегда— запах плоти, следовательно, запах греха. Так как же положено пахнутьмладенцу, который еще ни сном ни духом не повинен в плотском грехе? Как емуположено пахнуть? У-тю-тю? Никак!

Он снова поставил корзину на колено и бережно покачал ее.Ребенок все еще крепко спал. Его правая рука, маленькая и красная, высовываласьиз-под крышки и дергалась по направлению к щеке. Террье умиленно улыбнулся ивдруг почувствовал себя очень уютно. На какой-то момент он даже позволил себефантастическую мысль, что будто бы он — отец этого ребенка. Будто бы он стал немонахом, а нормальным обывателем, может быть, честным ремесленником, нашел себежену, теплую такую бабу, пахнущую шерстью и молоком, и родили они сына, и вотон качает его на своих собственных коленях, своего собственного сына, у-тю-тю…Этамысль доставляла удовольствие. В ней было что-то такое утешительное. Отецкачает своего сына на коленях, у-тю-тю, картина была старой как мир и вечноновой и правильной картиной, с тех пор как свет стоит, вот именно!

У Террье потеплело на душе, он расчувствовался.

Тут ребенок проснулся. Сначала проснулся его нос. Крошечныйнос задвигался, задрался кверху и принюхался. Он втянул воздух и стал выпускатьего короткими толчками, как при несостоявшемся чихании. Потом нос сморщился, иребенок открыл глаза. Глаза были неопределенного цвета — между устрично-серым иопалово-бело-кремовым, затянуты слизистой пленкой и явно еще не слишкомприспособлены для зрения. У Террье было такое впечатление, что они егосовершенно не воспринимали. Другое дело нос. Если тусклые глаза ребенкакосились на нечто неопределенное, его нос, казалось, фиксировал определеннуюцель, и Террье испытал странное ощущение, словно этой целью был он лично, егоособа, сам Террье. Крошечные крылья носа вокруг двух крошечных дырок на лицеребенка раздувались, как распускающийся бутон. Или скорее как чашечки техмаленьких хищных растений, которые растут в королевском ботаническом саду.Кажется, что от них исходит какая-то жуткая втягивающая сила. Террье казалось,что ребенок видит его, смотрит на него своими ноздрями резко и испытующе,пронзительнее, чем мог бы смотреть глазами, словно глотает своим носом нечто,исходящее от него, Террье, нечто, чего он, Террье, не смог ни спрятать, ниудержать.

Ребенок, не имевший запаха, бесстыдно его обнюхивал, вотчто. Ребенок его чуял! И вдруг Террье показался себе воняющим — потом иуксусом, кислой капустой и нестираным платьем. Показался себе голым иуродливым, будто на него глазел некто, ничем себя не выдавший. Казалось, онпронюхивал его даже сквозь кожу, проникая внутрь, в самую глубь. Самые нежныечувства, самые грязные мысли обнажались перед этим маленьким алчным носом,который даже еще и не был настоящим носом, а всего лишь неким бугорком,ритмично морщившимся, и раздувающимся, и трепещущим крошечным дырчатым органом.Террье почувствовал озноб. Его мутило. Теперь и он тоже дернул носом, словноперед ним было что-то дурно пахнущее, с чем он не хотел иметь дела. Прощай,иллюзия об отце, сыне и благоухающей матери. Словно оборван мягкий шлейфласковых мыслей, который он нафантазировал вокруг самого себя и этого ребенка:чужое, холодное существо лежало на его коленях, враждебное животное, и если быне самообладание и богобоязненность, если бы не разумный взгляд на вещи,свойственный характеру Террье, он бы в припадке отвращения стряхнул его с себякак какого-нибудь паука.

Одним рывком Террье встал и поставил корзину на стол. Онхотел избавиться от этого младенца и от этого дела как можно быстрей, сейчас,немедленно.

И тут младенец заорал. Он сощурил глаза, разверз свойкрасный зев и заверещал так пронзительно и противно, что у Террье кровь застылав жилах. Он тряс корзину на вытянутой руке и причал «у-тю-тю!», чтобы заставитьребенка замолчать, но тот ревел все громче, лицо его посинело, и он, казалось,готов был лопнуть от рева.

Убрать его прочь! — думал Террье, сей момент убратьпрочь этого… «дьявола» хотел он сказать, но спохватился и прикусил язык… прочьэто чудовище, этого невыносимого ребенка! Но куда? Он знал дюжину кормилиц исиротских домов в квартале, но они были расположены слишком близко, слишкомвплотную к нему, а это создание надо было убрать подальше, та далеко, чтобы егонельзя было в любой момент снова поставить под дверь, по возможности егоследует отправить в другой приход, еще лучше — на другой берег Сены, лучше бывсего — за пределы города, в предместье Сент-Антуан, вот куда! Вот куда мыотправим этого крикуна, далеко на восток от города, по ту сторону Бастилии, гдепо ночам запирают ворота.

И, подобрав подол своей сутаны, он схватил ревущую корзину ибросился бежать, бежать по лабиринту переулков к Сент-Антуанскому предместью,бежать вдоль Сены, на восток, прочь из города, дальше до улицы Шаронн и вдольэтой улицы прочти до конца, где он недалеко от монастыря Магдалины знал адреснекой мадам Гайар, которая брала на полный пансион детей любого возраста илюбого происхождения, лишь бы ей платили, и там он отдал все еще оравшегомладенца, заплатил за год вперед и бежал обратно в город, сбросил, добравшисьдо монастыря, свое платье, словно нечто замаранное, вымылся с головы до ног изабрался в своей келье в постель, где много раз перекрестился, долго молился инаконец уснул.

Мадам Гайар, хотя ей еще не было и тридцати лет, уже прожиласвою жизнь. Внешность ее соответствовала ее действительному возрасту, ноодновременно она выглядела вдвое, втрое, в сто раз старше, она выглядела какмумия девушки; но внутренне она давно была мертва. В детстве отец ударил еекочергой по лбу, прямо над переносицей, и с тех пор она потеряла обоняние, ивсякое ощущение человеческого тепла, и человеческого холода, и вообще всякиесильные чувства. Одним этим ударом в ней были убиты и нежность, и отвращение, ирадость, и отчаяние. Позже совокупляясь с мужчиной и рожая своих детей, онаточно так же не испытывала ничего, ровно ничего. Не печалилась о тех, которые унее умирали, и не радовалась тем, которые у нее остались. Когда муж избивал ее,она не вздрагивала, и она не испытала облегчения когда он умер от холеры вОтель-Дьё. Единственные два известных ей ощущения были едва заметноепомрачнение души, когда приближалась ежемесячная мигрень, и едва заметноепросветление души, когда мигрень проходила. И больше ничего не чувствовала этаумершая заживо женщина.