Парфюмер. История одного убийцы - Патрик Зюскинд

Еще более чуткой, прямо-таки невыносимой была мысль, что пододной с нею крышей живет некто, имеющий дар сквозь стены и балки видетьтщательно спрятанные деньги, и так только она открыла эту ужасную способностьГренуя, она постаралась от него избавиться, и так все удачно сложилось, что какраз в это время Греную было восемь лет — монастырь Сент-Мерри, не объясняяпричин, прекратил свои ежегодные выплаты. Мадам не стала напоминать монастырю оего задолженности. Ради приличия она подождала одну неделю, и когда недостающиеденьги все еще не поступили, она взяла мальчика за руку и отправилась с ним вгород.

На улице Мортельри недалеко от реки жил один ее знакомый —кожевник по фамилии Грималь, которому постоянно нужны были мальчишки для работы— не в качестве учеников или подмастерьев, а в качестве дешевых чернорабочих.Ведь в этом ремесле приходилось выполнять настолько опасные для жизни операции— мездрить гниющие звериные шкуры, смешивать ядовитые дубильные и красильныерастворы, выводить едкие протравы, — что порядочный мастер, обычно жалеягубить своих обученных помощников, нанимал безработный и бездомный сброд илибеспризорных детей, чьей судьбой в случае несчастья никто не станетинтересоваться. Разумеется, мадам Гайар знала, что в дубильне Грималя у Гренуя— по человеческим меркам — не было шанса остаться в живых. Но не такая она былаженщина, чтобы задумываться о подобных вещах. Она же выполнила свой долг. Опекакончилась. Что бы ни случилось с воспитанником в будущем, ее это не касалось.Выживет он — хорошо, помрет — тоже хорошо, главное, чтоб все было по закону. Ипотому она попросила господина Грималя письменно подтвердить передачу мальчика,в свою очередь расписалась в получении пятнадцати франков комиссионных иотправилась домой на улицу Шаронн.

Она не испытывала ни малейших угрызений совести. Напротив,полагала, что поступила не только по закону, но и по справедливости, посколькупребывание в приюте ребенка, за которого никто не платил, было возможно лишь засчет других детей или даже за ее собственный счет, а может быть, и угрожалобудущему других детей или даже ее собственному будущему, и в итоге еесобственной огражденной, частной смерти — единственному, чего она еще желала вжизни.

Поскольку здесь мы расстаемся с мадам Гайар, да и позже ужене встретимся с нею, опишем в нескольких фразах ее последние дни. Хотя душоймадам умерла еще в детстве, она дожила, к несчастью, до глубокой, глубокойстарости. В лето от Рождества Христова 1782-е, на семидесятом году жизни, онаоставила свое ремесло, купила, как и намеревалась, ренту, сидела в своемдомишке и ожидала смерти. Но смерть не приходила. Вместо смерти пришло нечто,на что не мог рассчитывать ни один человек на свете и чего еще никогда небывало в стране, а именно революция, то есть происшедшее с бешеной скоростьюкоренное изменение всех общественных, моральных и трансцендентных отношений.Поначалу эта революция не оказывала влияния на личную судьбу мадам Гайар. Нопотом — ей уже было под восемьдесят — выяснилось, что человек, платившийей ренту, лишился собственности и вынужден был эмигрировать, а его имуществокупил с аукциона фабрикант брюк. Некоторое время еще казалось, что и этаперемена обстоятельств не скажется роковым образом на судьбе мадам Гайар,потому что брючный фабрикант продолжал исправно выплачивать ренту. Но потомнастал день, когда она получила свои деньги не монетой, а в форме маленькихбумажных листков, и это было началом ее материального конца.

Через два года ренты стало не хватать даже на оплату дров.Мадам была вынуждена продать свой дом по смехотворно низкой цене, потому чтокроме нее внезапно объявились тысячи других людей, которым тоже пришлосьпродавать свои дома. И снова она получила взамен лишь эти нелепые бумажки, иснова через два года они почти ничего не стоили, и в 1797 году — ей тогда былопод девяносто — она потеряла все свое скопленное по крохам, нажитое тяжкимвековым трудом имущество и ютилась в крошечной меблированной каморке на улицеКокий. И только теперь с десяти-, с двадцатилетним опозданием подошла смерть —она пришла к ней в образе опухоли, болезнь схватила мадам за горло, лишила еесначала аппетита, потом голоса, так что она не могла возразить ни слова, когда ееотправляли в богадельню Отель-Дьё. Там ее поместили в ту самую залу, биткомнабитую сотнями умирающих людей, где некогда умер ее муж, сунули в общуюкровать к пятерым другим совершенно посторонним старухам (они лежали, тесноприжатые телами друг к другу) и оставили там на три недели принародно умирать.Потом ее зашили в мешок, в четыре часа утра вместе с пятьюдесятью другимитрупами швырнули на телегу и под тонкий перезвон колокольчика отвезли на новоекладбище в Кламар, что находится в миле от городских ворот, и там уложили навечный покой в братской могиле под толстым слоем негашеной извести.

Это было в 1799 году. Но мадам, слава Богу, непредчувствовала своей судьбы, возвращаясь домой в тот день 1747 года, когда онапокинула мальчика Гренуя — и наше повествование. Иначе она, вероятно, потерялабы веру в справедливость и тем самым единственным доступный ей смысл жизни.

С первого взгляда, который он бросил на господинаГрималя, — нет, с первого чуткого вдоха, которым он втянул в себязапах Грималя, — Гренуй понял, что этот человек в состоянии забить егонасмерть за малейшую оплошность. Его жизнь стоила теперь ровно столько, сколькоего работа, его жизнь равнялась лишь той пользе, которой измерял ее Грималь. ИГренуй покорно лег к ногам хозяина, ни разу не сделав ни единой попыткипривстать. Изо дня в день он снова закупоривал внутрь себя всю энергию своегоупрямства и строптивости, применяя ее лишь для того, чтобы подобно клещу,пережить предстоявший ледниковый период: терпеливо, скромно, незаметно, сохраняяогонь жизненной надежды на самом маленьком, но тщательно оберегаемом костре.Теперь он стал образцом послушания, непритязательности и трудолюбия, ловил налету каждое приказание, довольствовался любой пищей. По вечерам он послушнопозволял запирать себя в пристроенный сбоку к мастерской чулан, где храниласьутварь, рабочие инструменты и висели просоленные сырые кожи. Здесь он спал наголом утрамбованном земляном полу. Целыми неделями он работал, пока былосветло, зимой — восемь, летом — четырнадцать, пятнадцать часов: мездрилиздававшие страшное зловоние шкуры, вымачивал их в воде, сгонял волос,обмазывал известью, протравливал квасцами, колол дрова, обдирал кору с берез итисов, спускался в дубильные ямы, наполненные едкими испарениями, укладывал слоями,как приказывали ему подмастерья, кожи и шкуры, раскидывал раздавленныечернильные орешки, забрасывал этот жуткий костер ветками тиса и землей. Черезнесколько лет ему приходилось потом снова его раскапывать и извлекать из ихмогилы трупы шкур, мумифицированные до состояния дубленых кож. Если он незакапывал и не выкапывал шкуры, то таскал воду. Месяцами он таскал с рекинаверх воду, всегда по два ведра, сотни ведер в день, ибо кожевенное делотребует огромного количества воды для мытья, вымачивания, кипячения, крашения.Месяцами он работал водоносом, промокая до нитки, вечерами его одежда сочиласьводой, а кожа была холодной, мягкой и набухшей, как замша.