Пороки и их поклонники - Татьяна Устинова

Вот черт.

Лизавета говорила точно так же, как писал автор, – некойпародией на белый стих, очень возвышенной и потому раздражающей.

Лизавета написала завещание номер один – все отдатьрелигиозной организации “Путь к радости” на благотворительные цели.

Лизавета написала завещание номер два – все отдать АрхиповуВладимиру Петровичу, доброму соседу.

Квартиры в центре Москвы, в уютных старых спокойных домахстоят бешеных денег. Это известно всем, и “посвященному и просветленному”,конечно, тоже.

Архипов быстро вернулся назад, к портрету с лучами, и ещераз перечитал то, что имело отношение к “идеологии” “Пути к радости”.

Ничего – ничего! – особенного, кроме одного. Чтобы достичьгармонии и стать на этот самый путь, излечиться от болезней, родить здоровогоребенка, жить в вечной и негасимой любви, нужно – только и всего! – уйти изгородов “в природу”. “Природа” излечит, наставит, убаюкает, обласкает иулучшит.

Все правильно. Архипов сам время от времени любил поехать загрибами и в лесу неизменно чувствовал, как излечивается и улучшается. Толькоего московская квартира тут совсем ни при чем.

Если “посвященный” и компания излечивали жаждущих путемнаправления их “в природу” с последующим отъемом квартир в Москве, это моглобыть серьезным бизнесом. Даже более серьезным, чем издание книг и проведениевстреч с читателями.

Архипов не помнил, когда Лизавета заговорила этим самымбелым стихом. Вернее, не помнил, когда она говорила как-то по-другому. Значит,“Путь к радости” открылся ей довольно давно.

Архипов посмотрел – организация была зарегистрирована вдевяносто восьмом году. Впрочем, это ничего не означало. До девяносто восьмогоона могла быть вообще не зарегистрирована или называлась по-другому. Например,“Радостный путь”.

Архипов смотрел на “посвященного”, а “посвященный” – нанего.

– И что? – спросил Архипов у портрета. – Вы ее несколько летобхаживали, да? Она поверила во все, что нужно. Логично – почти одинокаяженщина, единственная приемная дочь не в счет. Завещание она написалаправильное. Вы были уверены, что оно правильное, потому и таскались в квартирукак к себе домой, когда она умерла, и хором пели, и Марию Викторовну окружализаботой, чтоб не вздумала милицию вызвать или в суд подавать. То-то онатряслась, как осиновый лист, и ни слова мне не сказала! Но Лизавета васобскакала, ребята. Взяла и переписала завещание, а вы и не знали. Я же говорю,она никогда не была ни сумасшедшей, ни фанатичной!

В дверь поскреблись, Архипов вздрогнул.

– Володь, ты с кем разговариваешь? – с порога спросила Катя.

– С телефоном.

Катя глянула на стол – трубка лежала, лампочки не мигали.

– Я с ним разговариваю, – повторил Архипов, – а не он сомной.

Катя фыркнула и скрылась.

– Значит, переписала. Да не в пользу девочки Маши, которуюобобрать раз плюнуть, а в пользу злого дяди Архипова, который вас моментальнонаправит… и вовсе не по пути к радости. А дальше все понятно.

Архипов откинулся на спинку кресла и потер позвоночник, вверх-вниз.Спина болела почти невыносимо.

Только одно непонятно. Нож, круг, предвестники смерти.Неужели у них хватило духу Лизавету убить? Он все тер и тер позвоночник.Квартира огромная, как и его собственная. Большие комнаты, высоченные потолки,широкие коридоры, много окон и дверей. Свою он полностью переделал после того,как умерла мать – последняя из семьи.

Нет, на самом деле последним был он, Архипов, но та стараямосковская академическая семья – с традициями, чувством долга, особымвыговором, библиотекой в пять тысяч томов, звенигородской дачей с запущеннымучастком и солнечными часами, с кафедрой, которую возглавлял еще прадед, сформами для куличей, завернутыми в холстинковый мешок “до следующего года”, со“вторниками”, когда в гостиной собиралось полтора десятка молодых дарований ивсе слушали деда – язвительного, острого, бородка клинышком, – с собакой коллипо имени Джой, научившейся пить чай, с елкой до потолка и с той самой историей,когда мать позвонила тогдашнему президенту Страны Советов, которыйтолько-только разогнал какую-то демонстрацию, позвонила на дачу, где он отдыхалот президентских трудов, и сказала, незнакомо чеканя слова: “Миша, я больше неподам вам руки” – этой самой семьи не стало, и остался один Архипов, а он не всчет.

Пришлось переделать все – у него не хватило духу оставить,как есть. Он слишком много помнил и был слишком счастлив, когда они жили с ним– бабушка, дед, родители.

Из старой семейной громадной квартиры вышло модерновое,дорогущее, стильное до ломоты в глазах “уютное гнездышко на одного”, вполнепригодное для фотографий в журнале “Космополитен” или, на худой конец, “Элль”.

Привыкал к нему Архипов долго. Думал, что не привыкнетникогда, но потом все же привык, как и к мысли о том, что их нет.

“Не надо изводить себя печалью, – как-то сказала емуЛизавета, – ведь временность разлуки очевидна. Еще не раз вы вместе посмеетесьнад тем, как опечалены вы были, они же так старались знак подать, что с вамиостаются навсегда, но вы так и не видели тех знаков!”

Архипов не видел никаких знаков, и для него “временностьразлуки” как раз была не очевидна.

У Лизаветы – то есть теперь у Маши, то есть не у Маши, аопять у него – точно такая же квартира. Не в смысле модерновости, а в смыслеразмеров.

Квартира, стоящая по нынешним временам, дьявольских денег.Это означает, что Лизавету вполне могли “поторопить” на тот свет. Дьявольскиеденьги – отличная приманка для всяких личностей “божественного” происхождения.

* * *

Весь вечер Архипову казалось, что за ним следят – как в кинопро шпионов, – и очень хотелось проверить, нет ли “хвоста”. Тинто Брасс то идело вопросительно посматривал на хозяина – не мог понять, почему тот все времяоглядывается.

Никакого “хвоста” Архипов не обнаружил, впрочем, он не зналточно, как именно “хвост” должен выглядеть.

Ключи, полученные от Елены Тихоновны и Гаврилы Романовича,лежали у него в джинсах, и он решил, что зайдет в Лизаветину квартиру по дорогес Чистых прудов, вместе с Тинто. Одному заходить не хотелось.

Он так толком и не придумал, что именно станет там искать,да еще в отсутствие хозяйки, но почему-то был уверен, что должен непременноискать.

Караульный дедок Гурий Матвеевич засуетился, когда Архиповвошел в подъезд, и даже перестал прихлебывать чай из невиданных размеровкружки.

– Здрасти, – пробормотал Владимир Петрович, не желая никакихрасспросов, но не тут-то было.