Симметрия желаний - Эшколь Нево

месяцев после нашего с Черчиллем возвращения из долгого путешествия по Южной Америке, я еще не вполне адаптировался к смене часового пояса. Еще не нарастил толстый панцирь равнодушия, позволяющий мириться с мелкими жизненными компромиссами. Об этом я и написал. Признался в постоянном тоскливом чувстве одиночества, не отпускающем меня даже в самые счастливые минуты общения с друзьями. Рассказал об ужинах с родителями в пятницу вечером, во время которых никто никогда не говорит о своих личных делах, хотя в общем они проходят в очень приятной атмосфере. О том, что я до сих пор – это было до Яары – никого не любил по-настоящему. Я задавался вопросом: что со мной будет?

Еще я записывал всякие пустяки. Откровенные глупости. Например: «Почему телеведущие никогда не чихают в эфире?» Или: «Откуда под песком на пляже берется вода?» Или: «Интересно, другие при мастурбации видят в воображении такие же детальные картины, как я, или довольствуются более общими фантазиями?»

Я ничего не скрыл. Даже подписался своим именем. Меня не волновало, что Илана его прочтет. Возможно, отчасти я этого даже хотел.

* * *

– В тебе было что-то такое, что заставляло людей открывать тебе душу, – сказала в прощальном слове одна из студенток Иланы. Она читала речь по бумажке, медленно произнося каждое тщательно продуманное слово, но после этой фразы вдруг сломалась, как тростинка. Расплакалась и замолчала.

За ней вперед вышел старший брат Иланы. Он обращался к ней так, словно она все еще была жива, и рассказал, что это она всегда опекала его, хотя была младше, и слезно просил продолжать присматривать за ним с небес.

Потом поднялась ее мать. Ее сходство с Иланой – та же стройная фигура, та же стрижка каре, тот же нос – было таким пугающим, что я не мог сосредоточиться на содержании ее речи. Моего слуха касались только отдельные слова и обрывки фраз: «любимая доченька… рожденная от любви… возвращаешься к любви… почему… когда ты была маленькой… почему я тебе не говорила… в моей душе…»

Потом наступила тишина. Некоторые из присутствующих повернули головы к Амихаю, ожидая, что он тоже скажет несколько слов, но он не разжал губ. Ни тогда, ни в последующие семь дней шивы, проходившей в Хайфе, в доме родителей Иланы. Он сидел не двигаясь на черном пластмассовом стуле и смотрел прямо перед собой. Если кто-нибудь к нему обращался, он не отвечал. Изредка кивал. Но по большей части ничего не видел и не слышал.

В его молчании было что-то жуткое. Ведь это был Амихай, инициатор всех наших совместных вылазок, олицетворение оптимизма. У него была самая странная на свете манера танцевать, что ничуть его не смущало. Он продавал подписку на «Телемед» здоровым, как кони, тридцатилетним мужикам, и они ее покупали, потому что он внушал им доверие.

– У него шок, – сказал Черчилль. – Я наблюдал такую же реакцию в суде у приговоренных к пожизненному заключению.

– Он винит себя, – предположил Офир. – Он был против этой операции, помните? И потом, его отец погиб, когда он был совсем еще мальчишкой. Поэтому он так и не смог по-настоящему его оплакать. Может быть, теперь…

– Вы не понимаете, – перебила его Мария. – Вы никогда по-настоящему не ладили с Иланой… Наверное, поэтому вам трудно понять… Он любил ее. У них была великая, прекрасная любовь. Я никогда в жизни не видела, чтобы мужчина так любил свою жену.

Офир положил руку на плечо Марии. Мария ее не убрала, но не сделала ни малейшей попытки прижаться к Офиру.

Она словно вся сжалась в комок и не желала принимать утешений.

Пока длилась шива, мы почти не видели ее. Без всяких просьб с чьей-либо стороны, по собственному почину, она взяла на себя заботу о близнецах. Разговаривала с ними. Объясняла – насколько это было возможно, – что произошло. Гладила их, обнимала, делала им массаж. Одевала, раздевала, кормила. Она отменила прием в клинике и каждое утро вставала в шесть утра, чтобы к семи пятнадцати добраться из Михморета до Хайфы, поднять близнецов и повести их гулять, на пляж, в парк аттракционов или в торговый центр, потому что «маленьким детям незачем проводить целый день среди черных пластмассовых стульев».

Поначалу родственники Иланы настороженно отнеслись к подобному самопожертвованию. Но Амихай одним пронзительным взглядом дал им понять, что, с его точки зрения, это наилучшее решение. И что он не намерен обсуждать эту тему. Они смирились, а любопытным гостям объясняли, что эта крупная блондинка – «близкая подруга Иланы, и дети к ней очень привязаны».

Со своей стороны, Офир воспринял происходящее без восторга. «Ты не обязана это делать», – снова и снова повторял он, пока однажды утром, когда он попытался уговорить ее хотя бы один день не ездить в Хайфу, немного отдохнуть и заняться делами клиники, Мария не взорвалась.

– Ты ничего не понимаешь! – крикнула она. – Ты ничего не понимаешь!

– Что? Чего я не понимаю? – испуганно спросил он. Мария никогда на него не кричала.

– Я хочу умереть, – сказала она чужим холодным голосом. – Я хочу умереть, Офи. И единственное, что меня удерживает, – это дети. Я им нужна, и я буду жить, пока их отец не придет в себя. А что будет потом, я не знаю. Понимаешь? Я не знаю, захочется ли мне жить дальше.

* * *

Лишь дважды за неделю шивы Амихай вынырнул из темного омута своего горя.

В первый раз это случилось, когда нежданно-негаданно нагрянул Шахар Коэн. Шахар Коэн до самой армии входил в нашу компанию. Когда его посадили в военную тюрьму за то, что он забыл на автобусной остановке, где ловил попутку, свою винтовку, мы исхитрились и съездили его проведать, но потом его комиссовали с психиатрическим диагнозом и он уехал в Лондон поступать на юридический факультет. По крайней мере, так нам сказала его сестра, которая осталась в Хайфе. Сам Коэн перестал выходить на связь. Ни звонков, ни писем, ни мейлов. Позже мы узнали от матери Офира, что она встретила Коэна в парижском метро: он отрастил длинные волосы и играл на губной гармонике. Она заговорила с ним, но он сделал вид, что они незнакомы. Потом два независимых источника донесли, что он подрабатывал диджеем в клубе в Амстердаме. Другие свидетели утверждали, что видели его в Будапеште – он или кто-то, похожий на него как две капли воды, входил в здание факультета ветеринарии. На корабле, направлявшемся к Галапагосским островам, мы с Черчиллем познакомились с симпатичной немкой-лесбиянкой. Услышав, что