Симметрия желаний - Эшколь Нево

знаешь что? На самом деле вас таких только четверо. Мир вокруг вас становится все более циничным и жестоким, а вы вчетвером сбились в тесный кружок и заботитесь друг о друге.

– Но это и есть дружба, разве нет? Оазис в пустыне… Плот из крепко связанных бревен… Или… маленькая страна в окружении врагов. Ты не согласна?

– Понятия не имею, – ответила Яара. – Ты же знаешь, у меня никогда не было друзей.

Я промолчал и переключил радио. Я отлично понимал, что стоит за этим ее жалобным «у меня никогда не было друзей», и не хотел снова заводить этот разговор и снова лгать ей, что у нее нет друзей, кроме ее парня, просто потому, что ей не повезло и так неудачно сложились обстоятельства, хотя каждый из нас знал: она ничем не готова жертвовать ради дружбы с человеком, который в нее не влюблен.

– Скажи, – после недолгого молчания спросила она, повернувшись ко мне (салон наполнил острый аромат цитрусовых, хотя все окна были закрыты), – а что написал ты?

– Где? – прикинулся я дурачком.

– На этих футбольных бумажках. Какое желание загадал ты?

– Черчилль тебе не говорил?

– Я не смогла из него вытянуть.

– Значит, и из меня не вытянешь, – сказал я и дал по газам.

– Ладно, – в голосе Яары прозвучала прежняя нежность. – Не хочешь – не говори. Мне просто было любопытно. Ты так мало о себе рассказываешь. Вот я и подумала… Слушай, а можешь хотя бы сказать?… То желание, которое ты загадал, – ты приблизился к его осуществлению? Оно сбудется?

– Напротив. Я с каждым днем отдаляюсь от его осуществления.

– Печально это слышать. – Она мягко тронула меня за плечо: – Но до следующего чемпионата еще куча времени, правда?

– Да, почти два года.

– Так что кто знает.

– Кто знает, – повторил я.

Плечо, к которому она прикоснулась, у меня горело. Оно горело все время, пока мы ехали, словно обожженное солнцем, до самого Тель-Авива, до их дома.

– А ты ведь никогда у нас не был? – сказала Яара.

– Нет, как-то не приходилось.

Про себя я подумал, что, даже ни разу не побывав у них в квартире, точно знаю, как она выглядит: в гостиной на стене висит красное покрывало, которое Черчилль привез из Боливии и таскал с собой с квартиры на квартиру. В углу – маленький туалетный столик Яары, непонятно как выдерживающий тяжесть нагроможденных на нем предметов. Над столиком – старые афиши лондонских театральных постановок, которые она собирала. В другом углу – несколько чахлых растений (Черчилль расставляет их в каждой своей квартире, но забывает за ними ухаживать). В холодильнике – диетическая кола, диетический спрайт и нежирный сыр, потому что Черчилль боится повторить пример отца, растолстевшего в последние годы. В аптечке – упаковка снотворного, потому что Яара боится, что ночью не заснет. Телевизор у них маленький, потому что большие телевизоры Черчилль считает развратом. Над телевизором – большая фотография Лондона, потому что ребенком Яара ездила туда с родителями и мечтает туда вернуться на учебу, когда накопит девяносто одну тысячу долларов. В спальне – огромная, как она любит, кровать. Под кроватью, рядом с его большими разношенными ботинками, – ее маленькие изящные туфельки. От туго натянутых белых простыней исходит ее запах – запах ее кожи, ее волос, ее пота…

Мои размышления прервал голос Яары, в котором звучала простая вежливость:

– Не хочешь зайти что-нибудь выпить?

«Хочу, – подумал я. – Конечно, хочу. Еще как. И еще на лестничной клетке обхватить тебя за талию. Очень крепко. И легонько поцеловать тебя в затылок. Туда, где кончается позвоночный столб. А потом, в квартире, зарыться носом в твои волосы и вдыхать твой запах, пока он не превратится во вкус, а потом, стоя у тебя за спиной, расстегнуть пуговицы на твоей белоснежной блузке. Первые две медленно, а последние вырвать. Потому что я больше не могу. Я больше не могу, не могу, не могу…»

– Нет, спасибо, – сказал я. – Пожалуй, поеду домой.

* * *

(Однажды во время школьной экскурсии я писал у одной девочки на спине. Мои пальцы скользили по ее тонкой блузке, буква за буквой выводя ее имя. Написать то, о чем я тогда думал, мне не хватило смелости.)

* * *

С дороги я позвонил Хани. Еще набирая номер, я уже знал, что совершаю ошибку. Что сейчас не самый подходящий момент. И все же попросил ее приехать. Она, как всегда, согласилась. В дверь она постучала, как обычно, двумя робкими «тук-тук», хотя я тысячу раз говорил ей, чтобы входила без стука. Я открыл дверь. Хани стояла на пороге. Она распустила свои прекрасные волосы, потому что мне это нравилось. На ней была блузка с вызывающе глубоким вырезом. Она ждала, что я ее обниму. Поэтому я ее обнял. Очень крепко. Именно потому, что я ничего не чувствовал, я обнял ее особенно крепко. «Вау! – воскликнула она. – Ради одного такого объятия стоило сбежать из общины!» Почему-то это выражение «сбежать из общины» меня разозлило. Почему не сказать прямо: «отречься от религии»? Этот ее изящный слог, этот простодушный взгляд огромных глаз… Эти ее постоянные сны о матери, которые она пересказывает мне по утрам и просит истолковать. Даже две забавные истории, которыми она рассчитывала развлечь меня, – про таксиста, слушающего за рулем песнопения для медитации, и про парня, заснувшего в библиотеке, уронив голову на том «Бава Меция»[13], – вызвали во мне раздражение. Я не знал, что мне делать с этим раздражением, в принципе мне несвойственным, тем более что Хани его не заслуживала. Поэтому я начал ее раздевать в надежде, что близость прогонит злость. Но все произошло очень быстро. И было бесцветно. Я ничем не напоминал гиганта секса и свой оргазм получил как украл. Она не обиделась и восприняла это с ласковым смирением, что разозлило меня еще больше. Вдруг мне захотелось, чтобы она ушла. Чтобы встала и ушла, и унесла с собой все вещи, которые в последние недели загромоздили мою квартиру. Свой шампунь. Свое мыло. Свою ночную рубашку. Свою щетку для волос. Свои детские тетрадки с сердечками на обложках. Мне захотелось, чтобы она собрала все это барахло в большие мусорные мешки, убралась вон и оставила меня наедине с носком Яары.

Она все поняла. Она почувствовала, что со мной творится неладное. И сделала попытку разобраться, в чем дело.

– Как все прошло в Хайфе? Как Амихай?

– Все так же, – буркнул я.

– Хорошо, что ты ездишь туда каждый день.

– При чем