Равенсбрюк. Жизнь вопреки - Станислав Васильевич Аристов

невзгоды. Возникали проблемы с трудоустройством, проживанием в главных городах страны, получением личных документов[711]. Не менее тяжело бывшим узницам было справиться с тем негативным отношением, которое существовало у окружающих их людей, зачастую близких родственников. Ефросинья Михайловна Ткачева вспоминала: «А я, уехала домой, в Краснодарский край, беременная на 6 месяце. Там меня никто не ждал, никто из родственников даже стакан молока не дал, хотя у всех были коровы. Никто не пустил на квартиру, и я ходила по чужим людям»[712].

Бывшим узникам концлагерей был закрыт путь в Коммунистическую партию, либо они могли быть из нее исключены. Никто среди вернувшихся из Германии и желавших вступить в ряды членов КПСС в первые послевоенные годы не мог осуществить свое стремление. Это относилось и к тем женщинам-военнопленным, героям сопротивления, отождествлявшим себя в лагере с приверженцами коммунистической идеологии[713]. Их стремление перечеркивалось одной фразой: «Была в немецком плену». Только спустя годы при наличии доказательств о «достойном поведении в заключении» бывшие узницы смогли стать членами КПСС или быть восстановленными в партии[714].

Пребывание в Равенсбрюке не могло не сказаться на физическом и психическом здоровье. Хронические заболевания отягощали и без того сложное положение бывших узниц. Большинство вернувшихся на родину женщин становились инвалидами, и с годами положение лишь ухудшалось. При этом они не имели квалифицированного медицинского лечения и достойной финансовой поддержки.

Было затруднено создание и восстановление семей. Зачастую новые семьи основывались лишь на утилитарном принципе, что совместно легче выжить. Елена Ивановна Нечитайло вспоминала: «Потом вернулся с армии мой сосед и предложил мне выйти замуж. Мы когда вернулись домой, то нас нигде не принимали на работу, паспорт давали только на один месяц. Поэтому я согласилась выйти за него»[715]. Кроме того, голод и разруха делали отношения, построенные на взаимной выгоде, недолговечными: «Я ехала (возвращалась в СССР) на санитарной повозке и со мной ехал (мужчина) из Заксенхаузена, и мы стали жить… не расписываясь, так как у нас не было документов. Приехали в Харьковскую область, жить было вместе негде, было голодно, он и пристал к местной девушке, которая его всем обеспечила, и остался там… а я уехала домой беременная на 6 месяце»[716].

Послевоенное общество было женским обществом в силу их количественного превосходства над мужчинами. Это создавало серьезные проблемы – не только демографические, но и психологические, перерастая в проблемы личной неустроенности, женского одиночества. Но именно благодаря женскому началу оно оказалось удивительно жизнеспособным[717].

На этом сложном и противоречивом фоне первого послевоенного десятилетия наиболее трагичными для группы советских женщин-военнопленных, бывших узниц Равенсбрюка, стал судебный процесс в Симферополе и трагическая гибель их идейного лидера – Е. Клем.

Еще в июне 1945 г., во время проверки СМЕРШ, была задержана одна из узниц – Валентина Чечко. На допросе она показала, что Антонина Никифорова, работавшая в лагерном ревире, проводила селекцию заключенных и «дважды давала больным яд»[718]. Никифорова была объявлена в розыск, в скором времени арестована и практически на год заключена в тюрьму, пока шло разбирательство. В Советском Союзе А. Никифорова – одна из главных хранительниц памяти о Равенсбрюке – об этом тяжелом опыте не упоминала. Лишь в преклонном возрасте она рассказала о заключении журналистам: «В Равенсбрюке меня назначили старшим врачом лагеря, и одна из узниц на меня донесла. Я почти год сидела в тюрьме, а потом состоялась комиссия. Я им рассказала о своей жизни, и они решили, что я не антисоветчица. А доносчицу отправили к психиатру, и там выяснили, что она морфинистка. Я помню, следователь, когда меня допрашивал, спросил: «А почему Вы остались живы?» Может быть, потому, что я с детства привыкла к голоду. Я помню, что не очень страдала в лагере. Даже делилась своими пайками с другими»[719]. Обвинявшая Никифорову Чечко сама была арестована во время фильтрационной проверки в сентябре 1945 г., когда показала, что убивала узников инъекциями. Тем не менее вскоре она также была отпущена.

Однако в 1949 г. Чечко вновь была задержана. Поводом стали показания жительницы Симферополя Лидии Меркуловой, которая работала у Чечко санитаркой в концлагере. В августе 1948 г. Меркулову осудили на пять лет за «кражу государственного и общественного имущества», но отпустили ввиду наличия малолетнего ребенка, а также, по мнению некоторых исследователей, согласия донести на Валентину Чечко[720]. Последняя вновь стала называть своих бывших солагерниц виновными в убийстве узников. На сей раз имя А. Никифоровой не прозвучало, зато обвиняемыми по новому делу, помимо самой Чечко, стали Анна Федченко, Муся Клугман, Людмила Чмелюк (Малыгина). Еще одна арестованная, Елена Малахова, во время следствия совершила самоубийство.

17 декабря 1949 г. в Спецсообщении В.С. Абакумова И.В. Сталину были перечислены фамилии некоторых обвиняемых женщин, а также отмечено, что они умерщвляли «советских граждан путем впрыскивания ядовитых препаратов»[721].

В результате закрытого судебного процесса Военного трибунала Таврического военного округа, который проходил в декабре 1949 – апреле 1950 г. в г. Симферополе, бывших узниц обвинили в добровольной сдаче в плен, а также в том, что они, работая врачами в концлагере Равенсбрюк, участвовали в массовом уничтожении заключенных, якобы проводили селекцию узников, выдавали евреев, заражали узников инфекционными болезнями, делали специальные инъекции, после которых больные умирали. Все обвиняемые, кроме Муси Клугман, признали свою вину. Женщин приговорили по статье Уголовного кодекса РСФСР 58-1б «Измена Родине» к двадцати пяти годам заключения в исправительно-трудовых лагерях. Свидетельницами обвинения выступил ряд бывших узниц Равенсбрюка, что добавляло еще большей трагичности данному процессу и навсегда разделило обвиняемых женщин и тех, кто давал показания.

Осужденные справедливо считали решение суда незаконным и требовали его пересмотра. Пожалуй, наиболее доказательной являлась жалоба в порядке надзора Муси Клугман, которую она отправила на имя Генерального прокурора СССР Романа Руденко. Помимо прочего в тексте значилось: «Я не молю о пощаде или помиловании, так как не только не совершала никаких преступлений, но, как и подобает дочери советского народа, вела себя достойно, отдавая все свои силы и знания беззаветному служений своей Родине…

Это обращение к Вам – роковой вопль моего сердца, крик исстрадавшейся и наболевшей души: дело идет о моей чести и жизни.

Пребывание в лагерной обстановке, с ее нравственными и физическими страданиями, превращается в сплошной ад для человека, который никакой вины за собой не знает.

«До каких пор это будет продолжаться?» – этот вопрос не дает мне покоя ни днем ни ночью.

Дальше молчать я не в силах и поэтому апеллирую к Вашей совести с просьбой вмешаться в мое дело и вернуть меня к жизни и творческой работе на благо нашей