Равенсбрюк. Жизнь вопреки - Станислав Васильевич Аристов

писал в своих воспоминаниях бывший комендант Аушвица Р. Хёсс, цыгане оставались привязаны только к представителям своего рода, тогда как с другими цыганами возникали враждебные отношения[694]. Гибель родственников означала для них потерю последних возможностей поддержки. В условиях переполненного лагеря, жестокого обращения нацистов и недостатка времени цыганки, как и еврейки, лишь недолго находились в Равенсбрюке, распределяясь нацистами на работу в филиалы[695]. Женщинам данной категории трудно было рассчитывать на чью-то организованную помощь извне[696]. Они пытались выстроить стратегии выживания, направленные лишь на физиологическое спасение, зачастую индивидуально[697].

Одним из наиболее жестоких проявлений нацистской политики в отношении цыганок на последнем этапе функционирования Равенсбрюка стали операции по стерилизации, проводившиеся в начале 1945 г.[698]. Для женщин и детей, оказавшихся в экстремальных условиях, лживое обещание быть освобожденными после операции являлось последней надеждой на спасение. Пройдя через стерилизацию и не получив свободы, они лишь уменьшали свои шансы на выживание[699].

Стратегии выживания, направленные на сохранение не только индивидуальной, но и групповой идентичности у евреек и цыганок, эволюционировали иначе, чем у других групп. Например, еврейки и цыганки не могли занять посты в лагерном «самоуправлении», что исключало возможность идентифицировать себя с образом надзирательниц. Это было доступно лишь «метискам» из Германии и Австрии, что определялось их происхождением и идеологическими установками нацистов, в соответствии с которыми они подлежали «ариизации», то есть потенциально имели возможность стать членами создававшегося нацистами немецкого «народного сообщества». Это означало, что нацисты могли относить данных узниц не к категории евреек или цыганок, а к иным группам, выдавая им соответствующие, отличные от желтого треугольника, маркировки. «Ариизация» могла проводиться не только формальным путем. Иногда узницы-«метисы» стерилизовались, что означало принудительную «ариизацию»[700]. Подвергнувшиеся данной процедуре еврейки приобретали возможность получать посылки с едой и вещами, письма от родственников, занимать посты в лагерном «самоуправлении», и это открывало для них путь к соотнесению себя с образом надзирательницы[701]. Еврейки и цыганки корректировали собственную идентичность не только под воздействием лагерного руководства. Они могли самостоятельно начать соотносить себя с различными лагерными группами, например «свидетельницами Иеговы»[702].

Первый памятный знак рядом с территорией бывшего концлагеря Равенсбрюк. 1948 г.

В лагерных условиях, когда еврейки и цыганки зачастую не могли решить вопросы физиологического выживания, сохранения или воссоздания групповой идентичности, закономерно отсутствовала и возможность проявить себя в организованном сопротивлении.

Глава 4

Судьбы бывших советских узниц в послевоенные десятилетия

Окончание Великой Отечественной войны ознаменовало появление огромного числа людей, которые, претерпев страдания и лишения, должны были вновь приспосабливаться к условиям мирной жизни.

После завершения боевых действий миллионам советских граждан для возвращения на родину необходимо было пройти проверку и фильтрацию во фронтовых и армейских лагерях и сборно-пересыльных пунктах Наркомата обороны и проверочно-фильтрационных пунктах НКВД. Граждане, вызывавшие подозрение и преступники, направлялись для тщательной проверки в спецлагеря НКВД, переименованные в феврале 1945 г. в проверочно-фильтрационные лагеря НКВД[703]. По прибытии на место жительства репатрианты вновь проходили проверку в органах госбезопасности.

По данным, которые приводит В. Земсков, по состоянию на 1 марта 1946 г. после проверки в фильтрационных лагерях и пунктах из 4 199 488 репатриированных 80,68 % гражданских лиц и 18,31 % военнопленных были направлены к месту жительства. Процент переданных в распоряжение НКВД составил 1,76 % среди гражданского контингента и 14,69 % среди военнопленных[704].

Несмотря на то что в феврале 1945 г. было принято постановление об упрощении проверки женщин, детей, стариков и сокращении ее до 5 дней[705], подобные сроки не выдерживались и увеличивались до одного-двух месяцев. После фильтрации некоторые репатрианты (около 100 000 человек на 1 марта 1946 г.), в том числе и бывшие узницы Равенсбрюка, оставались при военных частях, выполняя различные хозяйственные работы[706]. В результате сроки их возвращения в СССР откладывались до конца 1945 – начала 1946 г., а иногда и позже.

Проверка репатриантов являлась обоснованным механизмом выявления пособников нацистов. Абсолютное большинство советского гражданского населения, оказавшегося в Германии в годы войны, проходило ее без каких-либо проблем или даже формально. Более того, нередкими были случаи, когда в условиях массовой фильтрации, по подложным документам, в СССР возвращались бывшие коллаборационисты[707]. Многое зависело и от личности проверяющих, которые могли быть лояльны к репатриантам или безосновательно подозревать в них изменников Родины.

Чаще всего процесс фильтрации был сопряжен с проблемами у бывших военнопленных. Пребывание в немецком плену воспринималось и как позор, и в ряде случаев как преступление. Ключевым приказом, обозначившим главные принципы подобной политики, стал Приказ № 27 °Cтавки Верховного Главнокомандования Красной армии от 16 августа 1941 г., в котором значилось: «1. Командиров и политработников, во время боя срывающих с себя знаки различия и дезертирующих в тыл или сдающихся в плен врагу, считать злостными дезертирами, семьи которых подлежат аресту как семьи нарушивших присягу и предавших свою Родину дезертиров. Обязать всех вышестоящих командиров и комиссаров расстреливать на месте подобных дезертиров из начсостава.

2. Попавшим в окружение врага частям и подразделениям самоотверженно сражаться до последней возможности, беречь материальную часть, как зеницу ока, пробиваться к своим по тылам вражеских войск, нанося поражение фашистским собакам.

Обязать каждого военнослужащего, независимо от его служебного положения, потребовать от вышестоящего начальника, если часть его находится в окружении, драться до последней возможности, чтобы пробиться к своим, и если такой начальник или часть красноармейцев вместо организации отпора врагу предпочтут сдаться в плен, – уничтожать их всеми средствами, как наземными, так и воздушными, а семьи сдавшихся в плен красноармейцев лишать государственного пособия и помощи»[708]. Как отмечается современными исследователями, приказ был направлен в первую очередь против руководящего состава, проявлявшего трусость в боевой обстановке. Вместе с тем «он создавал предпосылки для нарушений законности и не имеет юридического и морального оправдания»[709].

Последствия подобного отношения проявлялись и во время фильтрации, и после нее. Процедура проверки для многих бывших военнопленных – узниц Равенсбрюка была тяжелым эмоциональным испытанием. Александра Николаевна Сокова так описала этот процесс в стихотворении под названием «Сомнение и надежда» (июль 1945 г.):

  Но счастье замерло в душе моей,  Среди измученных и жалких нас – людей  Пытливый взгляд любимого бойца,  Искал средь нас предателя и подлеца,  И вопрошал: «А вы нас ждали?  Не власовцев ли мы освобождали?  Потухла радость. Померк весь мир,  А тот концлагерный кровавый пир,  Который правили над нами палачи,  Газовни и огонь в пылающей печи —  Все отошло далеко, стало малым.  Обида, горечь разлились в душе пожаром…[710]

Бывшие заключенные, прошедшие фильтрацию, должны были оказываться вне подозрения. На деле все было совсем иначе. Узниц Равенсбрюка, «восточных рабочих» или военнопленных расценивали как «неблагонадежных». Женщин, прошедших нацистский концлагерь, теперь ждали новые лишения и