Ласковый ветер Босфора - Ольга Покровская

Непролитые слезы жгли веки, сухим комком застревали в горле. И Катя, до боли прикусив костяшки пальцев, смотрела, как женщина на сцене, женщина, в которой сейчас действительно можно было разглядеть ставшую ведьмой от боли и бедствий, поразивших ее, Маргариту, гладила своего Мастера по волосам, исступленно целовала его лицо и стонала:

– Как ты страдал, как ты страдал, мой бедный! Об этом знаю только я одна. Смотри, у тебя седые нитки в голове и вечная складка у губ. Мой единственный, мой милый, не думай ни о чем. Тебе слишком много пришлось думать, и теперь буду думать за тебя я! И я ручаюсь тебе, ручаюсь, что все будет ослепительно хорошо.

Катя смотрела на них и невольно завидовала этому человеку, у которого была такая отважная, такая сильная Маргарита, не побоявшаяся стать ведьмой, взять на себя ответственность за все, что будет с ними дальше. Ведь она бы, наверное, не смогла бы вот так безоглядно отрешиться от всего, заменить свою природу новой и отдаться на волю судьбе, уверенная, что все как-нибудь образуется. Или смогла бы? Дай ей Эртан хоть намек на то, что ему это нужно, подари хоть один обнадеживающий взгляд…

Ловушка какая-то, безвыходность, тупик… Вернуться домой, в Россию, снова погрузиться в беспросветную, тупую тоску… Или остаться здесь, с Эртаном… Но как? Каким образом? В каком качестве? А главное, нужно ли ему это, нужна ли ему она?

На сцене тем временем появился Азазелло – преобразившийся в гриме завзятый шутник и провокатор Носов. Ухмыльнулся, демонстрируя зрителям кривые клыки и затянутый бельмом глаз, и, обращаясь к растерянным любовникам, вкрадчиво произнес:

– А уютный подвальчик, черт меня возьми! Один только вопрос возникает, чего в нем делать, в этом подвальчике?

«Вот именно, уютный подвальчик! – твердила про себя Катя. – Уютная, теплая, безопасная иллюзия, которой мы разрешили себе поддаться. Но что же теперь? Что будет дальше?»

А Азазелло на сцене уже вытащил из-под плаща заплесневелый кувшин и плеснул в бокалы темное, отливающее гранатовым вино.

– Здоровье Воланда! – звонко выкрикнула Маргарита, поднося бокал к губам.

А Мастер посмотрел сквозь стакан на московское небо за окном, и в то же мгновение свет над сценой сменился, будто бы в окно подвальчика вполз багряный предгрозовой сумрак, окутав комнату сумрачной дымкой цвета крови. Тяжело заворочались первые раскаты грома, Маргарита, отпив из бокала, вдруг уронила голову на стол и обессиленно сползла со стула на пол. А Мастер, успев еще крикнуть: «Отравитель!» – рухнул, как подкошенный, и, падая, рассек себе кожу на виске.

Катя подавила рвущийся из горла крик. Он лежал перед ней – и в позе его не было ничего живого, его и по ошибке нельзя было принять за человека, лишившегося чувств или вдруг заснувшего на полу, среди разбросанных листков погубившего его романа. Неестественно вывернутая лодыжка, подломленная рука… И на секунду Кате показалось вдруг, что это не замученный стервятниками от литературы Мастер, не перемолотый государственной машиной Иешуа Га-Ноцри, а Эртан, ее Эртан, такой внимательный ко всем, такой чуткий, добрый, умный, талантливый, лежит сейчас мертвый, оставленный всеми, забытый, побежденный. Под левой лопаткой надсадно заболело, Катя, уже не сумев сдержать всхлипа, прижала руки к лицу, чувствуя, как струятся между пальцев слезы. Хотелось выкрикнуть:

– Только живи! Живи, пожалуйста, мне ничего больше не надо. Я буду смотреть на тебя издали, я буду радоваться, зная, что у тебя все хорошо. Пускай где-то вдали, без меня. Только будь, пожалуйста, улыбайся этой своей невозможной подкупающей мальчишеской улыбкой, поднимайся на сцену, бегай босиком по морской воде. Только будь!..

Азазелло влил несколько капель вина меж стиснутых зубов отравленных. И вот поднялась уже на ноги Маргарита, а за ней пришел в себя и Мастер. И сразу видно стало, как переменилось его лицо, как стерлись с него следы душевной болезни, исчезли страх и тревога, и черты осветились той самой спокойной всепонимающей и всепрощающей мудростью, какую до сих пор можно было увидеть лишь у Иешуа.

– Вам пора, – звучно объявил Азазелло. – Уже гремит гроза, вы слышите? Темнеет. Кони роют землю, содрогается маленький сад. Прощайтесь с подвалом, прощайтесь скорее.

И вслед его словам полетели, мешаясь с майским громом, нарастающие, все убыстряющиеся, заполняющие собой пространство звуки Carmina Burana. Взметнувшийся ветер поднял с пола рассыпанные листки и закружил их в бешеном вихре.

– Огонь! – страшно закричал Азазелло.

– Огонь! – подхватила Маргарита.

И в ту же секунду языки пламени, воссозданные умелыми пиротехниками с помощью «холодного огня», поднялись из ниоткуда, просочились меж досок пола, принялись лизать скатерть на столе, заплясали по вытертому коврику, побежали по занавескам. Зазвенев, лопнула коньячная бутылка, опрокинулось кресло, все кругом заволокло черным дымом. Откуда-то раздались крики:

– Пожар! Горим!

И лишь три смутные черные тени, закружившись в воздухе в каком-то странном танце, вылетели в подвальное окно. Катя же осталась без сил сидеть в зале, прижимая руки к щекам и отрывисто дыша, чтобы унять сотрясавшие грудную клетку рыдания.

Кое-как успокоившись, Катя довела репетицию до конца. А затем, как обычно, решила дождаться Эртана в зале, а после вместе с ним прогуляться по Стамбулу или поехать куда-нибудь поужинать, как это вошло у них в привычку. Мысль о скором отъезде ни на минуту не выходила у нее из головы. Катя с выработанным за трудные годы смирением твердила себе, что так тому и быть, что она всегда знала, что конец неизбежен, что все равно рада тому, что эти дни были в ее жизни. И все же та новая Катерина – вернее, не новая, пробудившаяся за эти несколько недель от летаргического сна, та отважная и дерзкая девчонка, что когда-то в свои двадцать с небольшим не боялась покрикивать на сцене на известных актеров, добиваясь точного исполнения своих идей, и гордо задирать подбородок, представляя свой первый спектакль на международном фестивале, среди маститых и заслуженных, – эта Катерина непокорно трясла головой, сжимала кулаки и шептала упрямо: «Ничего, Мустафа, мы еще посмотрим, кто кого».

Катя прождала Эртана в зале около получаса. Давно уже разошлись занятые в сегодняшней сцене актеры, попрощались с ней световики, звуковики и другие члены труппы, а Озтюрка все не было. И Катя отправилась его искать. Прошлась по коридорам концертного зала, побыстрее проскочила мимо кабинета Килинча, не желая снова вступать в дискуссии с исполненным фальшивого сочувствия к ее заблуждениям продюсером.

Эртана она обнаружила в опустевшей гримерке. Он сидел за столиком у зеркала, бессильно уронив голову на руки и сжав ладонями лоб. И во всей его фигуре, какой-то изломанной, угловатой сейчас, было столько боли и отчаяния, что у Кати снова заныло в груди. С тех пор, как они с Эртаном сблизились, она уже не раз убеждалась, что этот человек был не просто очаровательным, доброжелательным и всегда веселым балагуром. Нет, Эртана порой терзали внутренние демоны пострашнее, чем у многих. Катя не всегда понимала их природу. Вот и сейчас не могла точно сказать, что такое с ним произошло. Отчего он вдруг стал похож на птицу с переломленным крылом? Так подействовала сцена, которую они сегодня репетировали? Или, может быть, он уловил ее, Катино, настроение? Каким-то чутьем угадал, что она сегодня прощается с ним, со всей этой сказкой, с внезапно захватившей ее и увлекшей своим бурным потоком жизнью?