Ласковый ветер Босфора - Ольга Покровская

Мустафа в ответ сначала громко возмутился – что вы, как можно? Он всего лишь заботится о Катином удобстве, хочет, как лучше. А затем вдруг, пристально взглянув на Катю, добавил неожиданно доверительно:

– Вы меня простите, Катерина, я ведь понимаю, почему вы так превратно истолковали мои слова. Озтюрк-бей, он… Он поразительный человек, вы согласны? Не просто выдающийся актер, хотя, безусловно, здесь я снимаю перед ним шляпу. Но он еще и на редкость притягательная личность. Поверите ли, мне еще не встречались на жизненном пути люди, которых ему не удалось бы расположить к себе. Не подумайте, я вовсе не хочу сказать, что он – какой-то ловкий интриган, использующий всех в своих целях. Нет, в нем просто от природы столько искреннего интереса к ближним, понимания, терпения, любви к каждому – даже самому непримечательному существу, что к нему тянутся все: и дети, и животные, и, конечно, мы, люди… И я понимаю, что нечто подобное произошло и с вами, вы очень привязались к нему, может быть, даже… полюбили, – осторожно выговорил он, – но… Вы же опытный, умный… я бы даже сказал, мудрый человек, Катерина. Вы понимаете, что все это – лишь иллюзия…

Катю же от слов Мустафы захлестнуло смесью каких-то и ей самой не до конца понятных эмоций. Был тут и гнев на осмелившегося копаться в ее интимных чувствах и читать ей нотации бесцеремонного продюсера. И испуг от того, что эти ее чувства впервые вслух назвали тем словом, которое она до сих пор боялась произнести даже мысленно. И досада на саму себя – за то, что движения ее души, оказывается, так очевидны, невооруженным глазом видны любому, кто возьмет на себя труд присмотреться повнимательнее. И смутное, скребущее чувство безысходности от осознания того, что Мустафа прав. Ведь в глубине души она и сама понимала, что никакого будущего у них с Эртаном нет. И чем бы ни было то удивительное, теплое, светлое, что связало их вместе, вскоре ему неминуемо придет конец.

Кате удалось все же взять себя в руки и ничем не выдать охвативших ее чувств.

– Благодарю за заботу, – сухо отозвалась она. – Однако же вы зря беспокоитесь, Мустафа, какие бы отношения… – это слово она чуть подчеркнула голосом, позволив себе такую мелкую слабость – мстительно поддразнить влюбленного продюсера, вероятно, все продолжавшего считать, что выплатил за Эртана выкуп, а потому имеет на него все права, – какие бы отношения ни связывали меня с мистером Озтюрком, на наши с вами деловые договоренности они не повлияют. Свое решение относительно даты отъезда я сообщу вам в ближайшие дни. А теперь, извините, мне нужно идти в зал.

Репетиции уже шли при полностью готовых декорациях. Банкетка, некогда изображавшая то скамью на Патриарших, то кресло Пилата, то койку в психиатрической лечебнице, давно сгинула за кулисами. Специально подогнанный под нужды спектакля механизм позволял за несколько секунд менять сценическое пространство, перестраивать с виду громоздкие крепкие конструкции. И сейчас, когда Катя спустилась в зал, перед ней предстал подвальчик на Арбате, сработанный настолько искусно, что, казалось, можно было услышать потрескивание огня в печке, ощутить запахи дерева, толстых старинных книг и вползавшей в окно сырости от надвигающейся на Москву первой весенней грозы. За распахнутыми створками виднелось буйство сирени и нижние этажи обрамлявших двор домов. На круглом столе перед окном накрыт был ужин, а по застеленному вытертым ковром полу разложены были рукописи.

Катя, все еще взбудораженная, выбитая из колеи разговором с Мустафой, заняла свое место в зале и, почти даже не взглянув на актеров, через силу объявила в микрофон:

– Начинаем!

Не прошло и нескольких секунд, как застывшая, безжизненная, хоть и на редкость искусно сделанная картинка на сцене ожила. Катя еще с первых шагов своей режиссерской карьеры не переставала удивляться этому чуду. Как так получалось, что в ее силах было наполнить игрушечный бутафорский кукольный домик на сцене жизнью? Заселить его настоящими людьми, живыми, дышащими, улыбающимися и страдающими? Как удавалось придать тяжести и объема легким картонным и пластиковым конструкциям? Как получалось превратить нечто искусственное в реальное? Наверное, эта магия и была тем, что больше всего привлекало ее в профессии, не давало жить в отрыве от нее…

Лишь мимолетное мгновение, один взмах ресниц – и вот на полу в комнате уже сидит Маргарита, укутанная черным плащом. А рядом с ней, примостившись на краешке кресла, все о чем-то беспокоится, тревожно поглядывает на окно и машинально потирает руки Мастер, облаченный в больничную пижаму.

– Ты знаешь… – заговорила Нургуль.

И Катя отметила про себя, что, несмотря на клиническую профнепригодность звезды Ютюба, несмотря на сложности в личной жизни, в последние недели мешавшие девушке как следует отдаваться работе, ей все же удалось сделать из нее более-менее приличную Маргариту. Вот такая, застывшая на полу, не суетившаяся, не пытавшаяся изображать великие чувства, просто потерянно смотревшая в зал своими оленьими глазами, Нургуль была очень хороша.

– Ты знаешь, когда ты заснул вчера ночью, я читала про тьму, которая пришла со Средиземного моря… И эти идолы, ах, золотые идолы. Они почему-то мне все время не дают покоя. Мне кажется, что сейчас будет дождь. Ты чувствуешь, как свежеет?

– Все это хорошо и мило, – отозвался Мастер и нервно дернул рукой, разбивая повисшее в воздухе облачко дыма от папиросы. – И эти идолы, бог с ними, но что дальше получится, уж решительно непонятно!

В этот момент луч софита, направленный именно так, как распорядилась Катя, выхватил из повисшего над сценой предгрозового сумрака его лицо, и Катя почувствовала, как сердце ее мгновенно пронзила острая игла. Эти черты, всего за несколько недель уже ставшие ей родными, эти невиданного оттенка переменчивые зеленые глаза… Сколько в них сейчас было затаенной тревоги, страха, боли после пережитого, муки неизвестности. Перед ней был не Эртан Озтюрк, великий актер и удивительный человек, которого она – да, теперь, после бесцеремонных слов Мустафы, пожалуй, проще было себе признаться – успела полюбить всем сердцем. Перед ней был даже не Иешуа с его выстраданной спокойной всепрощающей мудростью. Нет, Мастер тоже был мудр по-своему, но вместе с тем он был всего лишь человеком, сильным и слабым одновременно, измученным, напуганным, только что обретшим возлюбленную после стольких месяцев пустоты и отчаяния и теперь смертельно боявшимся, что потеряет и ее, и самого себя снова. Об этом буквально кричали его стискивавшие папиросу напряженные пальцы, об этом твердили ссутуленные под полосатой рубахой плечи, об этом шептали глубоко запавшие зеленые глаза – глаза бродячего проповедника на лице гонимого писателя.

– Ну, хорошо, – тем временем отвечал своей подруге этот измученный человек. – Ведьма так ведьма. Очень славно и роскошно! Меня, стало быть, похитили из лечебницы! Тоже очень мило. Вернули сюда, допустим и это… Предположим даже, что нас не хватятся, но скажи ты мне ради всего святого, чем и как мы будем жить? Говоря это, я забочусь о тебе, поверь мне.

И у Кати, зачарованно смотревшей на сцену, вдруг всплыли в памяти недавние слова Мустафы: «Вы же опытный, умный… я бы даже сказал, мудрый человек, Катерина. Вы понимаете, что все это – лишь иллюзия…» Да, конечно, иллюзия… Иллюзия, захватившая ее, как и бедную Маргариту. Несколько волшебных недель, украденных у жизни, тайком пронесенных под черным плащом… Теперь же эта сказка, фантасмагория, начавшаяся теплым вечером в доме у Мустафы, окруженном таинственным садиком с Коломбинами и Арлекинами, подходила к концу. Еще одна-две репетиции, премьера и… все. Билет, самолет, возвращение домой, в Россию, в пустую сумрачную квартиру, где никто ее не ждет, к заветному шкафчику с бутылками, дарящими такое непрочное недолгое забвение. На что она надеялась, во что позволила себе поверить? Что все каким-нибудь дьявольским образом устроится? Что она сможет остаться здесь навсегда, как-нибудь прилепиться к жизни Эртана, встроиться в нее, влиться, как сам он вливается в любую мизансцену? Что будет отныне вечно гулять с ним по укромным уголкам Стамбула, слышать его удивительный голос, чувствовать, как всю ее теплом захлестывает от его улыбки? Просыпаться в его пропитанном солнцем доме, неспешно завтракать на уютной кухне, а затем спускаться к пристани и смотреть, как он возится с катером, как когда-то привиделось ей во сне? А главное, снова и снова наблюдать, как он выходит на сцену, и каждый раз умирать от восторга соприкосновения с чем-то немыслимым, гениальным, от упоения сопричастности к Мастеру? Конечно же, этого не могло быть… Ведь она опытный, умный… возможно, даже мудрый человек, как напомнил ей хитрец Килинч, как же она могла разрешить себе поддаться этим глупым надеждам, этим мечтам, не имеющим ничего общего с реальностью? Ведь сразу очевидно было, что однажды всему этому придет конец. Конец…